…Габби проснулась первой. Муж еще спал, обняв ее за бедро и ягодицы.

Пробуждение было, как всегда, радужно-сладким: Габби медленно, постепенно выплывала из тумана своих снов в теплую интимность их с Джейсоном постели. Они всегда спали так — тело к телу, грудь к груди.

Первое время Габби наслаждалась возможностью лежать с закрытыми глазами столько, сколько хочется. Потом сон сам собой вытек из нее, и тело потребовало движения. Лежать с закрытыми глазами надоело; Габби потянулась, моргнула, тут же зажмурившись солнцу, и повернула голову к спящему мужу.

Некоторое время она смотрела на него, изучая выражение его лица во сне; затем, умилившись, коснулась губами кончика его носа. Джейсон засопел и открыл глаза. Встретившись с туманным, размягченным взглядом карих глаз, он улыбнулся, потянулся — и привлек к себе податливое тело, тут же прильнувшее к нему:
— Доброе утро!
— Доброе ууууутроо! — улыбаясь до ушей, пропела ему Габби, заглатывая губами его нос до основания.
— Ммммм! — замычал Джейсон и чихнул. — Хулиганка! Поспать не дает…
— Не даеееет, не даеееет, — припевала Габби, щекоча его волосами; затем снова сладко потянулась, натянув груди овальными мячиками — и заползла, как котенок, на Джейсона.

Они были женаты уже год — и всегда спали вместе, не разлучаясь ни на одну ночь. Джейсон работал саксофонистом в кафе, и ему пришлось потерять половину заработка, перейдя на дневную смену: Габби категорически отказывалась ночевать одна. Да и сам он уже давно не представлял себе ночной сон без теплой Габби под боком, без ее грудей, щекочущих тугими орешками сосков его кожу, без вечернего секса, долгожданного весь день, как сказка на ночь в детстве…
— Ну что это за чучундра заползла на меня? Кыш! — смеясь, басил ей Джейсон, упираясь членом в живот Габби.
— А вот тебе! Вот тебе! — Габби жалила его языком, теплым и мягким, в губы, в щеки, в нос, и затем прильнула к его губам.

Джейсон замычал, захлебнувшись сладостью поцелуя, и его пальцы сомкнулись на гибкой спине жены. Габби постепенно подтягивалась к нему выше, глядя на него влажными глазами и целуя его сверху, с размаху и с подлизываниями. Их тела терлись друг о друга все быстрей, жарче, — и вот уже ноги Габби сами собой раздвигались, седлая Джейсона, а тот толкал ее членом, проникая внутрь…
— Ну вот, опять!.. — комически простонал Джейсон, когда его член окунулся в Габби. — И как теперь работать?
— Вот так! — Габби заерзала бедрами на члене, смакуя его в себе. — Мммммм!.. Аааа!.. Работай, лодырь, работай!..

И Стив работал: подвывая от удовольствия, он лизал и подсасывал большие темные соски Габби, мял и массировал ее гибкие бока, приговаривая:
— Доброе утро, уважаемые Сиськи!.. Да вы с каждым разом все больше и больше! Скоро не поместитесь у меня во рту…
— Ааа!.. Ничего, поместятся: он у тебя большой… Как у бегемота… Ааааа! — подвывала Габби, ворочаясь на каменном члене.

Это было самое приятное: сладкий, истомный секс с утра, когда они смаковали друг друга не спеша, как конфету, накапливая в себе желание. В какой-то момент оно вырывалось из них неуправляемой лавиной — и озверевшим супругам-любовникам отшибало разум. Эти минуты зверства были самым драгоценным и запретным их переживанием, о котором нельзя было говорить, а можно было только сообща пережить его, слившись в единый пульсирующий ком, — или молча вспоминать, прижавшись друг к дружке.

…А пока вкуснее всего было ерзать на каменном колу, выворачиваясь так, чтобы он распирал влагалище то с одной стороны, то с другой, то проваливался кончиком в утробу, исторгая из недр Габби пронзительную щекотку. Тогда она сочилась густым соком, и ей казалось, что она — большое сладкое мороженое, которое тает снизу, истекая тягучими сахарными каплями… Это было отчаянно приятно и немного страшновато: Габби до сих пор не могла привыкнуть к тайнам своего тела, к сексу и к интимностям, всякий раз удивляясь и млея от стыда…
— Ну как же так, бегемотик? — ныла она, корчась от сладкой полноты во влагалище и дуя Джейсону в нос. — Никак не могу поверить. Аааа!.. Ведь это самое стыдное наше… самые-самые места, да? Я до сих пор горю, как подумаю…
— Чего же ты горишь, глупенькая?
— Ну как же… Раньше и подумать было нельзя. А теперь мы там… вот так вот вкусно, плотненько… Ааааа!
— Это разве плотненько? Вот погоди… держись… — и Джейсон вплыл в Габби по яйца, впившись пальцами в ее бедра. Габби ойкнула, — а Джейсон медленно выплыл обратно, затем снова подался вперед — и снова выплыл… Габби, округлив глаза, пыталась поймать ритм — и через минуту они уже ездили на этой сладкой качельке вместе, ухая и смеясь на пиках, когда Джейсон протыкал Габби насквозь.

Ему казалось, что его член обтекается живой радугой; это было так пронизывающе приятно, что хотелось кричать, и он кричал, почти не стесняясь Габби, присосавшейся вагиной к его хозяйству:
— Ааааа! Ааааа!
— Аааа… давай вместе, чтобы не стесняться! Аааааа!..
— Ааааа! Аааааоооу! — орали они, глядя друг другу в глаза и умирая от скользящей сладости между ног. Взрыв был уже совсем рядом, но они оттягивали его до последнего, удерживаясь в ритме плавного танца.

Первой не выдержала Габби:
— Ты… ты знаешь кто? Ты мой маленький бегемотик! Ты любимый, любимый, любимый мой зайка! мой славный нежный мальчинька, моя радость пушистая, сладкая… аааа! — бормотала она, обрушив на физиономию Джейсона вихрь облизываний. Ее бедра забились на его члене, как маховик на поршне.

Во время секса ее нередко прорывало на такие отчаянные интимности, — хоть в жизни они с Джейсоном почти всегда пикировались, играя в комических врагов.

Джейсон, утонувший в ее ласках, высунул язык, ноющий от напряжения, и встречал им мокрое, горячее личико Габби, самозабвенно шепчущее ему:
— …Мой медвежоночек, мой дитенок славный, любимый, мальчуган, пупсик мой драгоценный, звереныш… аааа! Еще! Ещеее! ААААА! — орала Габби, кусая Джейсона за губы. Ее бедра скакали все быстрей, выжимая из утробы заветную лавину счастья, ослепительного и щекочущего, как солнечный пух…

Джейсон, наконец, не выдержал — спустил все тормоза, всадившись в Габби до упора; одной рукой он направлял ее бедра, другую переместил на подпрыгивающие груди, впившись мизинцем и большим пальцем сразу в оба соска. Габби благодарно закатила глаза и выгнула голову назад…

Уже было не до слов: раздавались только стоны и хлюпанья члена в вымокшем влагалище. Бешеная скачка ускорялась, и Габби с Джейсоном кусали себе губы, накапливая напряжение перед Главным. Жадные бедра Габби ходили ходуном, и вся она упруго подлетала на Джейсоне — и груди, и волосы, и запрокинутая ее голова, и плечи, сжатые в сладкой судороге… И когда Главное вошло в них, вплывая обжигающим солнцем между ног, и выкрутило их, как тряпки, и растеклось по их телам огненными реками — их разум отключился, и они кричали, как полоумные. В них пульсировал пылающий шар, единый на двоих, и расточал их на сладкие капельки, на маленькие горящие брызги, заливая наслаждением осемененную матку… И потом, когда все закончилось, они все еще скакали и стонали по инерции, не желавшей отпускать их. Им не хотелось возвращаться в людской облик, хотелось навсегда остаться счастливыми зверьми, обожженными любовью, — и они затихли только, когда выплеснули все силы до капли, и их накрыло изнеможение, огромное, бесконечное, как Вселенная.

Какое-то время они лежали, не в силах произнести ни слова. Габби прикорнула на Джейсоне, уткнув личико ему в шею и щекоча кудрями его нос. Член Джейсона, опустошенный, но не желающий уменьшаться, все еще распирал ее, и это было приятно — будто Джейсон навсегда поселился в ней и не хочет бросать ее лоно, истощенное оргазмом.

Потом она сказала, едва раскрывая губы:
— Пора вставать…
— Угу… — отозвался Джейсон, не шелохнувшись. Они продолжали лежать, время от времени говоря друг другу:
— Опоздаем…
— Еще полминутки, и встаем.
— Уже совсем поздно…

И только когда зазвонил будильник, заведенный на "самый-самый крайний" срок, Джейсон лениво протянул руку к нему, а Габби глубоко-глубоко вздохнула, приподнялась над Джейсоном, глядя на него круглыми, туманными глазами, потянулась всем своим гибким телом, с хлюпаньем слезла с его члена — и встала.

Ее тело, розовое, упругое, разогретое сексом, было умопомрачительно прелестно; густая полоса черного пуха, покрывавшего створки гениталий и уходившая в промежность, отозвалась в Джейсоне невыносимо-сладким зудом, и его член снова приподнялся, как непобедимый солдат. Габби вытягивалась перед его глазами вся, как есть — голая, теплая и мягкая со сна, пронзительно нежная и гибкая, распахнутая Джейсону всеми тайными уголками своего тела… Матовая округлость ее попки, выпуклые горошины сосков на крепеньких пухлых грудях драли Джейсону кровь, и он застонал.
— Мууууу! — передразнила его Габби, изгибаясь и оттопыривая бедро. — Ты что, буренка? Это я буренка, ты перепутал. Смотри, какое вымя! Мууууу! — Габби нагнулась над Джейсоном, свесив груди и мотая ими, как шариками, у него над головой.

Джейсон со стоном потянулся к ним, но Габби ловко отскочила:
— Ээээ! Хорошенького понемножку! Мы и так совсем уже!.. Пойду что-нибудь сварганю. А ну просыпайся, соня! — Она вильнула Джейсону голой попой и скрылась на кухне.

Вскоре они сидели за столом и в спешке глотали омлет с булкой. Джейсон надел трусы и майку, а Габби осталась голышом: надевать домашнее было некогда, а уличное она боялась запачкать.
— Ваш утренний туалет более чем смел, миссис Джейсон Трэвис, — говорил ей Джейсон с набитым ртом.
— Профуй, потом фкажеф! Уй! — отвечала ему Габби, давясь и прикрывая рукой груди, нависшие над тарелкой. — Никогда не думала, что смогу с кем-то вот так вот — в чем мать родила… Бог ты мой! И ведь почти не стыдно, — искренне удивлялась она. — Ты смотришь на меня, но я вижу, что это хорошо, что тебе нравится… то есть в хорошем смысле хорошо… то есть… Ты ведь понимаешь меня?
— А зачем? — невозмутимо отозвался Джейсон.
— Ах ты крокодил! Вот тебе! — и пунцовая Габби мазнула Джейсону соусом нос.
— Дерется!.. Мазюкается!.. Вот оно, горное воспитание, — причитал Джейсон, вытираясь майкой.
— Ага, а когда тебе захотелось, чтобы у тебя была жена негритянка, и ты вычернил меня ваксой с ног до головы? а я потом не могла отмыться и две недели ходила чернющая, как ворона? Вот тебе, и вот тебе еще!..

Они расшалились, снова позабыв про время; но Джейсон вовремя взглянул на часы — и в ужасе вскочил:
— Без четверти!.. Габби! Ты не одета!
— Можно подумать, что ты в смокинге! — Габби тоже вскочила, тряхнув грудями. — Ой! Всегда, когда вот так вот голышом вскакиваю перед тобой — что-то внутри…
— Хорошее? или нехорошее?
— Не знаю… Стыдно, но стыд такой теплый, сладкий… Почти как когда мы… ну, ты понимаешь…
— Оделась? Готова? Вылетаем! Ну, старушка, веди себя хорошо, — говорил Джейсон Габби, пока они бежали вниз по лестнице, — и не ходи в Даун Таун, помнишь?
— Но почему, Джейсон? Я ведь взрослая, я замужняя леди, в конце концов…
— Вот потому и не ходи. Раз уж нам досталось жилье рядом с этим гадючником… Это в твоем Строуберри-Корнерз можно было ходить, где вздумается, а здесь, в Х-Сити… Ты ведь не пошла бы в овраг с гремучими змеями?
— Джейсон!..
— Пока, старушенция! — Джейсон сгреб ее, и они застыли в поцелуе, оттянувшем их опоздание на добрых полминуты. — Не приставай к мужчинам! — напутствовал он Габби на бегу, догоняя трамвай.
— Ууу, бегемот! — Габби погрозила ему кулаком и ринулась на той же скорости в противоположную сторону, до последнего надеясь, что не опоздает.

Но силы быстро закончились, и Габби в изнеможении замедлила бег, а затем и вовсе остановилась.

Так было всегда: каждый день они давали себе зарок, что не будут с утра заниматься сексом, и каждый день получалось, как сегодня. Уговор действовал "наоборот", превращая утренний секс в запретный плод и делая его сладким до сумасшествия. Габби и не подозревала, сколько мук стоит другим парам то, что у них с Джейсоном получалось само собой, без малейших усилий — бесконечные ее оргазмы, которыми она изливалась щедро, как майская туча. Но за все приходилось платить, — и после утренних бесчинств им с Джейсоном хотелось вовсе не работать, а лежать, уткнувшись друг в друга, и шептаться под одеялом. Всякий раз они являлись на работу вялыми, как улитки, и всякий раз опаздывали. Габби уже выговаривали, и не раз…

"А ну их всех в..!" — думала Габби, махнув рукой. В иное время она запросто пробегала три мили, но сейчас запыхалась и не могла отдышаться. — "Еще раз выслушаю, в конце концов… Ведь мы с Джейсоном и общаемся только по вечерам и утрам. Когда же жить?" — накручивала она себя, подползая к конторе.

На часах было уже десять минут десятого…

***

Завернув за привычный угол, Габби вдруг увидела столб черного дыма, пожарных и толпу зевак. Апатия мгновенно сменилась щекочущим интересом, и Габби прибавила шагу.

Узнав, что горит их контора, и всех эвакуировали на улицу, Габби какое-то время взволнованно толклась в толпе, глазея на пожарных, возносящихся ввысь на выдвижных лестницах.

Было ясно, что сегодня работа отменяется. Жертв не было, и Габби, успокоив тревожный зуд внутри и поболтав с девушками, отошла в сторону.

Впервые за все время ее жизни в Х-Сити ей выдался свободный день. Габби была предоставлена сама себе и не знала, что делать с такой прорвой времени, вдруг свалившейся на нее.

Вначале мысль ее пошла по привычным рельсам: "схожу-ка домой, высплюсь наконец…" Как только Габби подумала это — она поняла, что ее усталость куда-то улетучилась, будто ее и не было вовсе. Габби чувствовала в себе прилив бурлящей энергии. "Как назло", думала она, "вот бы так на работе…"

Чувство свободного дня кружило голову, и Габби прошла несколько кварталов, напевая и ничего не замечая вокруг. Опомнилась она только, когда зашла в незнакомое место.

"О, да я прозевала поворот", подумала Габби, "а что здесь? Живу в Х-Сити больше года — и до сих пор не знаю, что и как…"

По обеим сторонам улицы громоздились многоэтажные дома, серые, неокрашенные, с претензией на декор в верхних этажах, — но по мере того, как Габби двигалась вперед, они становились все ниже и заметно старели. Исчезли автомобили, грохочущие по брусчатке делового центра; прохожих стало куда меньше, и они были совсем непохожи на толпу клерков, маклеров и секретарш, привычную Габби. Ей встречались либо оборванные смуглые личности, годами не знавшие мыла, либо хлыщеватые франты с тросточками, разряженные, как артисты ревю. Их хищные взгляды, раздевающие Габби до печенок, исторгали из нее странную дрожь.

"Да ведь это… неужели?" — холодела Габби от своей догадки. "И ничего страшного тут нет", думала она, "подумаешь! — меньше пузатых буржуа с подтяжками".

Чувство риска, опасной игры, забытое со времен детства в Строуберри-Корнерз, сладко покалывало ей сердце. "Какой ты стала, Габби… конторской хризантемой", говорила себе Габби; "ты забыла, как в тринадцать лет пристрелила волка, напавшего на тебя в ущелье Твин Рэйнбоуз? А как пошла на рассвете через горы за доктором для дяди Хэнкса, и тебя чуть не сожрали муравьи? и ты пряталась от них в ледяном водопаде? А как объезжала Сторма, бешеного жеребца того же дяди Хэнкса, и сломала руку?"

Да, с тех пор, как шестнадцатилетнюю Габби, Дикий Цветок Строуберри-Корнерз (по прозванью дяди Хэнкса) повезли на свадьбу к тете Эде, и там она без памяти влюбилась в приезжего саксофониста… а тот вопреки прогнозам и здравому смыслу оказался самым чудесным человеком на свете — с тех пор многое изменилось… Хоть и не прошло-то и двух лет…
— Эй, крошка! Мыслишь? Тебе не вредно? Как насчет поразвлечься? У меня есть пять долларов! — и Габби с ужасом увидела, как ее талию обхватила чья-то волосатая рука.

Она не заметила, что уже давно стоит посреди улицы, углубившись в свои мысли и жестикулируя, как актриса.
— Пусти! Тебе… тебе кто разрешил распускать руки? – пунцовая Габби вырвалась от верзилы в кепке и орала на него: — Я тебе что, блудница, что ли? Обнимай своих собутыльников, грешник волосатый!

Габби была возмущена до глубины души: ее представления о морали были сформированы нравами пресвитерианской общины Строуберри-Корнерз, стерильными, как горный воздух.

Верзила вначале оторопел, а затем заржал, как жеребец Сторм; к нему присоединилась группа зевак, мгновенно возникших ниоткуда. Габби в ярости сплюнула себе под ноги — совсем как в детстве, когда ее доставали мальчишки — и ринулась прочь, отстукивая каблуками по асфальту сердитые щелчки.

В сердцах она не заметила, что пошла не в сторону своего дома, а в противоположную, углубляясь в Даун Таун. Она шла быстро, отмахав за пару минут несколько кварталов. На нее откровенно глазели, обсуждали ее — "смотри, какая лапочка сисястая! вот бы трахнуть!", — приставали к ней, но она шагала вперед, ни на что не обращая внимания.

Габби почти не подозревала, какое впечатление она производит здесь, в каменных джунглях. В городе ее окружали почти одни только девушки, сюсюкавшие с ней, называвшие ее ангелом и принцессой, — но Габби не относилась к их аханьям серьезно. Был еще муж и его комплименты, ироничные, полные скрытого обожания — Габби радовалась им как знакам его любви, и не более того.

Она росла в вольных ущельях Северных Аппалачей, в целомудренной Иисусовой общине, где в кокетстве было столько же проку, как в лаке для волос. Габби привыкла лазать по деревьям и по скалам, ездить верхом без седла, ходить босиком где придется, — и ее фигурка, сильная, гибкая, как у гепарда, налилась к восемнадцати годам такой прелестью, что и мужские, и женские сердца царапались внутри сладкими коготками…

Ее овальное личико, всегда живое и свежее, как рассветы в Твин Рэйнбоуз, дышало скользящей красотой горных туманов и радуг. Габби знала, что она красива, но не знала и половины своей силы. Буйный секс, свалившийся на нее в семнадцать лет, наполнял Габби взрослым соком, и она расцвела после свадьбы, как настоящий Дикий Цветок. На фоне горожанок, подмазанных всевозможными мазилками, Габби казалась чудом природы, и ее хотелось облизать, как спелый плод.

Природа довела ее лицо и тело до неуловимой гармонии всех изгибов, и Габби не нуждалась в правках и подкрашиваниях. Буйно-естественная природная ее сила делала с ней то, чего другие не могли добиться тоннами косметики. Свои удивительные волосы, вьющиеся каштановыми спиралями до середины спины, Габби собирала узлом на затылке, соблюдая Джейсонов наказ «не портить драгоценную гриву» стрижками и красками.

Блеск ее волос отзывался в карих глазах, больших и блестящих, как темный янтарь; глубокий, обволакивающий их свет был странно созвучен ее имени – Габриэла, терпкому и нежному, как и она сама. Когда Габби волновалась или сердилась, глаза ее расширялись и влажнели, а лицо наливалось пунцовым светом, густым, как розовое варенье…

Возмущение, клокотавшее в ней, постепенно отходило, и Габби замедлила ход.
— …Леди! Прекрасная леди! Минутку внимания!

Какой-то тип, пестро и неряшливо одетый, спешил к ней. Габби приготовилась дать отпор, но тип вдруг загундосил:
— Леди! Сжальтесь над бедными детьми, умирающими от голода! Вы одеты, как витрина, а они раздеты и разуты, и им нечего жрать, черт подери! У них в желудке пусто, как у меня в кармане, клянусь святым крестом!

Клятва подействовала, и набожная Габби раскрыла сумочку:
— Вот… Тут два доллара. Это все, что у меня есть. Обеды на три дня, — но пусть лучше ваши дети…
— Уй, леди, леди, прекрасная леди!.. Вы думаете, что два доллара смогут излечить моих деточек… излечить их от страшной болезни? — прогундосил тип, пряча монеты в карман.
— Болезни? Они что, еще и больны?
— Уй! Вам не понять, прекрасная леди!.. Вы так молоды и красивы, а они страдают, и мучаются, и погибают, невинные деточки, клянусь святым крестом! У них скарлатит и дифтерина, и чумка, и ящур, и они мучаются адовыми муками…
— Боже! Но у меня больше ничего нет. Честно. Есть только дома. Я могу зайти домой и взять денег, чтобы заплатить доктору…
— Леди, леди! Сколько бы у вас не было денег – все равно не хватит. Доктора дерут нынче три шкуры, суки такие… тысяча извинений, леди! Но у вас есть богатство, огромное богатство, клянусь святым крестом, и вы не хотите им делиться!..
— Какое богатство?! Я готова отдать все, что у меня есть.
— Уй, леди, леди! Вы сексапиль… прекрасны, как ангел, или дьявол, не знаю! Ваша мордочка просто выворачивает из меня все печенки, клянусь святым крестом! а фигурка у вас такая, что ну просто… И вот это вот богатство дороже всех богатств на свете, а вы не хотите им делиться! Ради бедных деточек, голодных, умирающих де…
— А… а как я поделюсь этим богатством? Вы что?! вы имеете в виду…
— Нет, нет, упаси нас святой Боже, ничего такого, вы что, леди? Сразу видно, что вы дамочка приличная, и все такое. Но если вашу красоту, вашу потрясающую небесную красоту обратить в зелененькие…
— Как? Я что-то не понимаю…
— Идемте, мисс… мисс…
— Не мисс, а миссис. Миссис Джейсон Трэвис.
— Уййй! такая лапочка, и уже миссис… Идемте, я объясню вам.
— А куда мы идем?
— Не бойтесь, дамочка, ничего такого, я же говорю вам!.. К фотографу идем, и всего-то делов! Знаете, сколько зелени можно состричь, продавая ваши фото по сорок центов штука?
— Сорок центов? Так дорого?
— Красота не имеет цены, миссис Трэйсон Джевис, лапочка моя! Идем! А выручку отдадут мне, и я смогу вылечить своих несчастных деточек, клянусь святым крестом! Идем!..

Габби шла за несчастным отцом больных детей, расточавшим ей комплименты, и щеки ее невольно расползались в гордо-смущенной улыбке. Внутри у нее покалывало, и это покалывание было приятным и волнующим, как тайные детские обнажения перед зеркалом.

***
— Ножку сюда, детка! Выше, выше… вот так! Выгнулась, голову назад… таак… Снимаем!

Сверкал магний — и глаза Габби сами собой жмурились, как она ни старалась "зажать" веки. Фотограф ругался, и все начиналось сначала.

Габби уже была в одних кружевных панталонах и маечке. Их подарил ей Джейсон на день ангела… Лицо ее впервые после свадьбы было подмалевано, только куда ярче и гуще, чем тогда, и локоны живописно растрепаны по плечам и спине. Косметика резко подчеркнула чувственность ее лица, ставшего кричаще красивым, как закаты на картинах.

Она сидела на кровати под бархатным балдахином. С улицы доносились треньканья трамваев и музыка, гремевшая из забегаловки напротив.
— Тааак… Теперь откинься на подушку… Грудь вперед… да ты знаешь, где у тебя грудь, радость моя деревенская? Воот… Вот так… А теперь снимай маечку.
— Что? — у Габби в

Толстый фотограф подошел к Габби — и еще гуще накрасил ей веки, брови, губы и щеки, превратив личико Габби в вызывающе-сексуальную маску.
— Ну вот!.. Я и сам вас не узнаю, клянусь святым крестом! Снимайте осторожно, чтобы не смазать красоту, едрить его папу в рот!..

Ноги Габби вдруг сделались ватными. Раздеваясь перед Джейсоном и млея от сладкого стыда, она всегда отгоняла от себя запретную мысль: а что чувствуешь, если раздеваться перед другими? Две пары глаз нетерпеливо смотрели на нее, и она, думая "что же я делаю?", вдруг приподняла руки и медленно стащила с себя маечку. Ощутив наготу грудей — облилась внутри зябким кипятком и зажмурилась, но тут же открыла глаза, глядя на своих искусителей…
— Таак! Молодцом, малышка! Откинулась назад… маечку держишь в руке… Грудь повыше… какая она у тебя секс… а я что? я ничего! не пихайся, Микки, мать твою!.. Снимаем! Еще!… Таак, а теперь долой панталончики, детка!

Фотографу пришлось повторить эту фразу дважды, — но Габби не нужно было уговаривать, просто руки не слушались ее. Голые ее соски, набухшие тугими абрикосами, мало-помалу разгорались: она боялась Этого так же сильно, как и хотела…
— Давай же, малышка, давай, давай, давай — гоготал Микки, как гусь. "Он и вправду похож на гуся: шея длинная, нос тоже длинный, красный…" Габби стягивала с себя панталоны, представляя гуся с длинной шеей и красным носом – как он гогочет и переваливается, растопырив крылья…
— Таак! Уй, сколько шерсти у нас там!.. Теперь растопырила ножки… не сильно, чуть-чуть… молодцом, детка! Снимаем!..

Габби вдруг поняла, что она полностью голая, и на нее смотрят двое незнакомых мужчин.

Чувство это было таким острым, что у Габби закружилась голова. Тело ее вдруг стало ватным и невесомым, и Габби чувствовала только соски и гениталии, набухшие липким холодком. Стыд распирал ее, и сознание Габби цеплялось за клятву Гуся, за его больных деточек, для которых Габби зарабатывала «своим богатством», и за неписанный закон, позволявший раздеваться для художников. «И фотографов», убеждала себя Габби, послушно принимая требуемые позы; «я уже много заработала для деточек Гуся», думала она…

Ее тело налилось знакомой томностью, к которой примешивался новый горьковатый привкус бесстыдства. С каждой секундой она возбуждалась все сильней, и все сильней боялась показать это. Ей вдруг захотелось выгибаться, кататься по кровати, раздвигать ноги, выпячивать влажные гениталии – и Габби изо всех сил старалась быть неуклюжей, цепляясь за свою стеснительность. Чувство наготы, одуряющее, как пунш, обволокло ее тело и мозг…
— Ты какая-то скованная, детка. Расслабься, тут все свои… На вот, выпей, — Мэтью налил ей, и Габби, не пившая ничего крепче пунша, схватила стакан и залпом осушила его. С полминуты ее глаза бессмысленно круглились, а щеки краснели, как два граната. Затем она вдруг улыбнулась до ушей и прохрипела:
— У вас тут отменили Сухой закон?*
________________________
*С 1919 по 1933 г.г. в США действовал закон, запрещавший торговлю алкогольными напитками. — прим. авт.
— А ты догадлива, детка! — хохотнул Мэтью, налив ей второй полный стакан. Габби, поколебавшись, поднесла его ко рту и выпила маленькими глотками. "Один раз можно", думала она… Мэтью похотливо облизывался, но Габби ничего не замечала: огненные глотки растеклись по ее телу, сжигая стыд, и ей вдруг стало легко и азартно. "Как на охоте", думала Габби…

Снизу грянула чья-то пьяная песня, нелепая, как хрюканье, и Габби расхохоталась, хлопнув в ладоши.
— Как весело у вас тут поют! Наверно, он выпил такого же пойла?
— Не знаю, едрить его в рот!.. По-моему детка, тебе скучно. Нужно тебя развлечь. Сейчас мы пригласим тебе приятеля…
— Вот этого мужчину?! — Габби резко подобралась, несмотря на хмель.
— А ты думала… — Мэтью снова захохотал — и осекся, глядя на Гуся Бобби.
— …Он шутит, прекрасная леди, шутит! Не бойся, детка, просто мы сейчас позовем одну девушку, чудесную девушку Пэгги, и поснимаем вас вдвоем, чтобы тебе не было скучно…
— Ах, девушку? — Габби заулыбалась во весь рот. — Тоже натурщицу?
— Натурщицу, натурщицу, — гоготал Гусь, подмигивая Мэтью. — Вы понравитесь друг дружке… Да что это за пьяное рыло там орет? Мэтью, старый барсук, сходи-ка, погладь певуна по головке… Заодно и зазови Пэгги.
— С радостью и удовольствием, — оскаблился Мэтью и вышел. Габби сладко потянулась всем голым телом, натянув груди, и Гусь засопел; бормоча ругательства, он быстро сиганул за аппарат и успел дважды сверкнуть магнием, пока вставшая Габби вытягивалась, расправляя свое тело.

У нее были большие груди идеально-круглой формы, не сплющенные и не обвисшие, вкусные, выпуклые и тугие, как мячики. Казалось, что нежная их кожа должна пружинить, как каучук. Возбужденные соски ее припухли, выпирая темными конусами в стороны. Тело Габби было нежным, гибко-текучим и тонким, хоть и не худым; на нем не было ни одной складочки, и нигде не выпирала острая кость — все углы скруглялись пружинистыми изгибами, плавно обтекавшими фигуру. Бедра, если смотреть на них анфас, казались умопомрачительно крупными и крутыми в сравнении с талией, гибкой, как лоза, — но в профиль ее попка, пухло оттопыренная назад, была упругой и аккуратной. Ноги и руки, ровно-стройные, плавные и закругленные без полноты, двигались с грацией, от которой распирало дыхание. Особенно изящны были плечики, гибкие, круглые, подвижные, плавно повторяющие округлость грудей.

Вся Габби была смугло-розового оттенка, нежного, ровно-матового сверху донизу. Между ног топорщились рельефные створки гениталий, поросшие черным пухом, таким густым и длинным, что он выпирал на фоне тела чернильным пятном. Габби ужасно стеснялась своих зарослей, и первое время даже всхлипывала от стыда, когда Джейсон наводил в них порядок расческой. Они вились так же, как и шевелюра, и все ее стыдное хозяйство выдавалось кудрявым холмиком вперед. Глядя на него, Гусь хватался за штаны…

Габби разминала тело, ощущая вкусный жар в каждой клеточке. Чувство наготы по-прежнему распирало ее, но удовольствие от бесстыдства пересилило все "но", и Габби внушила себе: "я просто работаю, работаю натурщицей, чтобы помочь тем, кто несчастней меня…"
— Чертов Клайд уполз с вахты за выпивкой, и теперь к нам лезет всякое дерь… — раздался голос Мэтью, тут же перебитый другим, густым и грудным:
— Уууу! какая лапочка! какой пупсик! Парни, где вы откопали такое сокровище? Деточка, как тебя зовут? Давай познакомимся!

Габби еще никогда ни с кем не знакомилась голышом, и ее снова пробрали мурашки.

Пэгги была пухлой брюнеткой лет двадцати пяти, знойной и бесстыдно-сексуальной. На ней не было ничего, кроме косметики и кружевного халата. "Это же развратная женщина", думала Габби, "почему она здесь, почему она так смотрит на меня, и почему я так волнуюсь?"

Пэгги подплыла к Габби — и так непринужденно облапила ее, что Габби не отстранилась. Звучно чмокнув ее в щеку, Пэгги погладила Габби по голой спине, глядя ей в глаза долгим масляным взглядом… Габби пробрала дрожь; а Пэгги, не отнимая руки, нежно щекотала ее кожу кончиками пальцев и завитками волос, отчего Габби покрылась мурашками вся, с головы до ног, и к горлу ее подкатил щемящий ком, ударив кровью в щеки…
— Ты прелесть, плавная, мягкая такая, — мурлыкала ей Пэгги. Голой Габби было приторно и страшновато. С женщиной в ее сознании не связывалось "ничего такого", и Габби не понимала, почему Пэгги так смотрит на нее, и почему ей, Габби, так волнительно и зябко от ее ласк.
Пэгги не скрывала своего возбуждения, радуясь Габби, как лакомству; она пела ей сюсюкающие нежности, поглаживала ее все требовательней, цепляя как бы ненароком сосочки, отчего Габби вздрагивала, пронизываясь разрядами тока, — и наконец обняла ее за плечи, щекоча губами ухо и слегка подлизывая язычком внутри…

У Габби помутилось в голове. Растерянность смешалась в ней с одуряющей сладостью язычка Пэгги: Габби не знала, что делать и говорить — и не делала ничего, отдаваясь Пэгги, — а та шептала ей нежности, от которых скребло в сердце, и щекотала ей губами висок; затем спустилась ниже, обволакивая кожу Габби паутинкой скользящих щекотаний — и нежно обхватила ее, подминая пальчиками тело — все сильней, и требовательней, и горячей…
— Лапочка моя, тебе нравится? Вижу, вижу, что нравится моей куколке, карамельке, сладенькой такой, — пела ей Пэгги. Внезапно она сбросила халат и прижалась к Габби голышом, грудь к груди.

Сверкали молнии магния, и Габби вздрагивала от них, расплавленная прикосновениями голой Пэгги. К ее груди впервые прижалась женская грудь, цепляя ее соски своими сосками, и это было так странно и сладко, что Габби задохнулась. Вся она вдруг покрылась сладкими мурашками, с ног до головы, и из гениталий ее текло, как из масленки. Габби была уничтожена, размазана, как кусочек масла, ей хотелось провалиться в никуда — или отвечать, неистово отвечать Пэгги, сверлить языком ее жадный рот, карабкаться на ее тело и месить его, как тесто… Пэгги уже мяла ей грудь, сдавливая соски, и руки Габби бессознательно ползли к пухлому телу, к рукам, мучившим ее, и скользили по ним, вовлекаясь в ритм ласк. Между ног Габби горел влажный огонь, истекавший из нее, как сок из надрезанной груши…

Габби ничего не знала о лесбийских ласках, и невежество сыграло с ней злую шутку. Она опомнилась только тогда, когда рука Пэгги уже вибрировала в складках ее гениталий, исторгая из них щедрые потоки любовного сока, липкого, как мед. Габби пыталась отстраниться, оттолкнуть Пэгги — и не могла: наслаждение всосало ее, и уже близко был оргазм, страшный, желанный и стыдный; тело не подчинялось ей, и по щекам Габби текли слезы…

То, что произошло вслед за этим, заняло две, от силы три минуты. Истаивающая в сладком дурмане Габби вдруг вздрогнула от громкого пьяного голоса:
— Оооо, какие нежности! Девочки, куколки мои, продолжайте! Вам не нужен крутой парень, часом? Я готов, как всегда!.. Мэтью, ты уже ебал их, старый барсук, или они еще неебаные у тебя? Лижитесь, девочки, сколько угодно; все равно настоящий трах – только с мужиком… Деточка, сладкая моя, да ты, кажется, новенькая? Какая ты охуенная, я просто в нокауте! Микки, где ты откопал такое золотко? Ты по адресу, детка: здесь тебя выебут так, как не ебут во всем Х-Сити. Ты сможешь брать по доллару за сеанс и заживешь, как хуй в пизде…
— Гарри, еб твою мать, пошел нахуй отсюда! — зашептали ему Мэтью с Гусем, но Гарри оскаблился и сунул руки в карманы:
— Ага, а Клайд ваш полощет горло горяченьким в «Трезвом Досуге», и я вошел!.. Смерть как хочется ебаться! Чур, новенькая моя! Ай да сиськи у тебя, бэби! Микки, небось, напел тебе про деточек, ха-ха-ха? Микки, ты снова пел ей про своих больных деточек, да?

Гарри веселился, пошатываясь и держа руки в карманах. Габби вдруг подхватилась:
— А что, это неправда?

Пэгги лизала ей соски, и Габби со стоном обмякла, но тут же выпрямилась и придержала Пэгги.
— Ой, ну только не надо рассказывать, что ты поверила этой хуйне, не надо! – Гарри игриво погрозил ей пальцем. – Все вы знаете, зачем вас сюда ведут, и идете с кайфом, потому что все вы – суки, и все любите, когда вас раздевают и ебут, ебут, и еще дают за это бабки… Мэтью, иди нахуй, понос крысиный!

Мэтью выпроваживал Гарри прочь, но уже было поздно. Габби вскочила и сверлила потемневшими глазами своих искусителей. Руки ее дрожали.

Ей хотелось или умереть, или разнести здесь все в клочки. Она отпихнула Пэгги, хватающую ее за грудь, шагнула к Гусю — и с размаху влепила ему пощечину, от которой тот чуть не упал.

Раздались вопли изумления. — Ах ты, сука! – прохрипел Гусь, отводя руку для удара, – но Габби, размахнувшись, врезала ему под дых, и он с хрюканьем отлетел к самой двери.
— Ха-ха-ха! – захохотал Гарри. – Ай да крошка! Детка, ты мне нравишься! Дай-ка мне обнять те…

Недоговорив, он громко хрюкнул, отлетев туда же, куда и Гусь. Пэгги визгливо захохотала, крикнув: — Дай им, детка, дай им! Мне так хотелось всю жизнь врезать этим мразям, но недостало сил!..

Мэтью, опомнившись, ухватил Габби за плечи, — но она, ловко вывернувшись, врезала ему вдвое сильней, и он рухнул всей своей тушей на кучу хлама. Гарри с Гусем, растрепанные и багровые, подбирались к Габби, но получили щедрой добавки — и снова отлетели к двери.

Пэгги визжала от восторга. Голая Габби двигалась стремительно и яростно; волосы ее разметались густой гривой, мускулы, раньше незаметные под кожей, натянулись, как струны… Нежная Габби превратилась в настоящую фурию. Ничего сексуальнее нельзя было и вообразить — и если бы нашелся мужчина, способный укротить ее… Еще в детстве, когда Габби доставалось от мальчишек, отец научил ее драке. Ее тело, нежное и тонкое с виду, было сильным, как у гепарда; юность, проведенная в горах, в лазаньях по скалам, в бесконечных конных объездах, закалила Габби — и даже год, проведенный в городе, не разрыхлил ее тела, прекрасного упругой буйной силой. Оно все время требовало расхода энергии, и Габби упрашивала Джейсона бороться с ней и играть в догонялки. Победа почти всегда доставалась ей, и Джейсон относился к этому философски: что плохого, в конце концов, в том, что твоя жена сильней тебя?

…Оставив вокруг себя три хрипящих тела, Габби развернулась к кровати. Встретив ее мутный взгляд, Пэгги взвизгнула и отскочила прочь. Подбежав к кровати, Габби сбросила в пыль все кружевные подушки, старательно уложенные друг на друга, и затем вцепилась в точеную ножку балдахина, быстро отломав ее. Громоздкая конструкция рухнула, — но Габби было этого мало, и она разодрала верхушку балдахина на мелкие кусочки, разбросав их по всей комнате, после чего застыла в нерешительности, глядя на фотоаппарат. Ее удерживало только уважение ко всяческой технике, жившее в ней с тех пор, как ей подарили фонограф…

Неизвестно, чем закончились бы раздумья Габби, если бы из двери вдруг не раздался знакомый голос:
— Эй, ребята, где вы там? Заберите прочь своего Клайда, а то он нализался и не дает нам играть, папу его расперетак… Бог ты мой! Что здесь происх… ГАББИ?!

Джейсон застыл, раскрыв рот, — а голая Габби, окаменев на миг, вдруг ринулась к нему и, громко всхлипывая, спрятала голову у него на груди.

Пэгги опасливо выглядывала из-за шторы и кричала:
— Она не виновата! Не виновата! Не вздумай бить ее, Джейсон, слышишь?!..

***

Джейсон молча вел Габби, кое-как одетую, домой за руку, изо всех сил стараясь сохранить суровое выражение на лице. Это было нелегко, так как щеки его то и дело расползались в стороны — стоило ему только вспомнить три мужских тела, мешками лежащие по углам. Он очень быстро все понял и нисколько не сердился на Габби, а напротив, жалел ее, как ребенка, — но что-то подсказывало ему, что нужно хранить суровую мину, и он шагал широкими шагами, а Габби тащилась за ним, шмыгая носом и заискивающе заглядывая ему в лицо.

Войдя в квартиру, он притянул Габби к себе и отчеканил, сдерживая подрагивающие уголки губ:
— Итак, Габриэла Трэвис, в девичестве Киркпатрик, одна тыща девятьсот третьего года рождения… Ты нарушила запрет мужа не ходить в Даун Таун. Ты предавалась блуду и разврату в непотребном виде с мужчинами и женщинами… Какое наказание ты выбираешь для себя?

Габби жалобно и отчаянно смотрела на него. Она все еще была пьяна водкой и собственным буйством, и потому отнеслась к его словам слишком серьезно.
— Не знаю… — пролепетала она, пряча глаза.

Джейсон смотрел на ее дрожащее лицо, на полуоткрытые губы, на пунцовый румянец, просвечивающий сквозь полустертую краску…
— В таком случае я сам выберу тебе наказание, — сказал он. — Раздевайся!

Габби изумленно глянула на него, но, не посмев ничего сказать, расстегнула дрожащими руками платье и медленно стащила его.
— Полностью раздевайся. Догола. — жестко произнес Джейсон, и Габби сняла измятую маечку, а затем и панталоны. Ее тело, розовое от водки и неутоленного желания, непроизвольно выгнулось, радуясь наготе.
— Иди ко мне. Ближе. — командовал Джейсон, глядя на вздыбленные соски жены. Не выдержав, он сам схватил ее — и впился губами в ее губы. Габби ахнула — и обмякла, благодарно обхватив Джейсона руками и коленками.
— …А теперь ложись. Нет, не так. На животик. Как тогда, когда ты болела и я ставил тебе банки. Вот так…

Задыхаясь после пятиминутного поцелуя, Габби легла на кровать, выпятив попу и преданно-боязливо глядя на мужа.
— Сейчас мы приступим к твоему наказанию, — говорил Джейсон, наклоняясь к ней. — Уууу, какая шерсть! — говорил он, раздвинув половинки попы и щекоча пальцем кудрявый пух, покрывавший промежность почти до самого ануса. — Какие меха! Интересно, что это: ангора или морской котик?
— Джейсон!.. — пискнула пунцовая Габби.
— …А что у нас там, в глубине дремучих зарослей? А ну-ка раздвинь ноги, женщина! — командовал Джейсон. Габби послушно раздвигала ноги, зажмурившись и пряча лицо в подушку. — Ууууу! А что это у нас такое розовое и липкое, как пончик? Такое мокрое-мокрое, и горячее, и розовое, и течет липким соусом… — говорил Джейсон, поглаживая створки лона, недоласканного Пэгги.
— Джейсон, замолчи! — мычала Габби в подушку.
— Бу-бу-бу? Вы что-то хотели мне сказать? — Джейсон нагнулся к распахнутому хозяйству Габби, розовеющему бесстыдной наготой. — Этот соус, наверно, сладкий? Сладкий и горячий? — пел он, касаясь кончиком языка раскрытой глубины бутона. Габби замычала и дернулась, но Джейсон придержал ее за бедра: — Тихо! Лежать! — и продолжал облизывать ее вагину, погружаясь языком все глубже…
— Джейсон!.. Что ты делаешь?! Ты хочешь, чтобы я умерла? Боже, как стыдно, Джейсон! Аааа! — ныла Габби, извиваясь под ним. Джейсон лизал ее все настойчивей, не обращая внимания на ее протесты, — и вскоре Габби издавала только бессвязные стоны, а бедра ее выпятились вверх, надеваясь распахнутой вагиной Джейсону на лицо…
— Уффф! Ай да фонтан! Чуть не захлебнулся, — сказал Джейсон, вытирая липкие капли с подбородка. Габби, брошенная им в полушаге от оргазма, извивалась по кровати и выла, позабыв все слова. — А теперь мы перейдем к следующей картине нашего шоу, то есть наказания… Какое у нас тут все розовое и шерстяное! — умилялся Джейсон, щекоча промежность Габби и описывая ее бесстыдными, жестокими словами, чтобы застыдить жену до полусмерти. — А что это у нас за дырочка? Уууу, знаю: мы отсюда какаем. Мы отсюда набиваем наш большой красивый унитаз…
— Джейсон!!! — взвизгнула Габби, пытаясь сомкнуть ноги, — но Джейсон не давал ей, крепко удерживая ее всем телом, и Габби бессильно стонала, пока он массировал пальцем колечко ануса и нежную кожу вокруг него. — Джейсон! Возьми… сделай со мной все, что хочешь… но только… не стыди меня так! Я сейчас умру! Джейсон!..

Но тот разделся догола, обнажив огромный член, затем взял баночку глицерина, смазал им свой агрегат — и принялся мазать анус Габби…
— Джейсон, нет! Ну пожалуйста, любимый, миленький, ну не надо! Не наааадо! — плакала Габби, растопыриваясь попкой, как раковина. Достав каучуковый мячик, Джейсон тщательно смазал его, затем раскатал в трубочку — и ввел до конца в жадное влагалище Габби, немедленно взвывшей, как кошка. Она не знала, что делает ее муж, и думала, что он вошел в нее, как всегда…

Но Джейсон, закончив приготовления, залез на Габби, нащупал под ней груди — и взяв их, как вожжи, в руки, стал аккуратно буравить членом ее попку, приговаривая:
— Вот тебе, вот тебе!.. Будешь слушаться?.. Будешь ходить где попало?.. Будешь раздеваться перед кем попало?.. Вот тебе, вот тебе!!! — хрипел он, вдавливаясь в Габби до упора, — а Габби давно уже лопалась от приторного огня, рвавшего ее на части, и билась под Джейсоном, всаживающим огромный член ей в попку. Он распирал ее до пупка, наполняя Габби невыносимой крепостью и сладостью, — а влагалище заполнила тягучая масса, щекотавшая ей все зудящие стенки одновременно.

Джейсон все яростней скакал на ней, терзая ее груди, и Габби все сильней вдавливала голову в подушку. Она не понимала, что это с ней, — почему Джейсон и там и здесь, и что это распирает ее так невыносимо-сладко — и мучилась тройной мукой стыда, неизвестности и утробного, животного блаженства… Долгожданный оргазм быстро и щедро разлился в ней, наполнив ее до ушей, облепил ее изнутри сладкой щекоткой, изогнул тело в крепком спазме — и Габби утробно выла, кусая подушку, пуская слюни и закатив глаза…

Джейсон хотел приберечь каучуковую игрушку для Габби на день ангела, но вовремя сообразил, что она придется как нельзя кстати для "наказания". Они с Габби уже занимались анальным сексом — целых два раза; и всякий раз Габби умоляла Джейсона, чтобы такого больше не было. Она получала безумное наслаждение, но ее воспитание не позволяло ей принять такую срамную ласку, и бедная Габби умирала со стыда, принимая попкой обожаемый член…

***

Две недели спустя Джейсон, придя с работы, обнял жену и прикрыл ей глаза ладонью.

Когда он отвел руку — Габби вскрикнула: перед ней веером лежали фотографии голой женщины, сидящей на кровати под балдахином.
— Доллар десять центов штука. Там были еще парные, с Пэгги, но я решил их не брать, — сказал Джейсон, пряча улыбку.

Женщине было на вид не менее тридцати лет. Ее лицо с огромным хищным ртом и черными бесстыдными глазами выглядело так, что…
— Знаешь, Джейсон, — сказала Габби, помолчав минуту, — хоть в одном-то Гусь не солгал. Меня здесь… ну просто невозможно узнать. Это не я.
— Да, ты права, — согласился Джейсон, нежно стягивая с нее блузку…