Здравствуй, Машенька!

Ты прости меня, что не писала так долго — закрутилась, завертелась, как веретено, а толку чуть, и время ушло…
Ты помнишь пустыню Сахару, какую во мне оставил мой бывший муж после развода? Ты знаешь, не хотела тебе писать об этом раньше, но видно придется признаться: твоя подруга все возненавидела и иссохшейся, древней старухой бредет по жизни. Вот такой “поэтический” образ…
Ты спрашиваешь о поклонниках, признаюсь — не обездолена я в этом вопросе, но стала замечать, что поклонники мои в последнее время все больше увлекаются самим процессом поклонения, а я в этом процессе как будто уже и не участвую. Смотрю со стороны на их руки, так трепетно прикасающиеся к моим пальцам, и ничегошеньки, кроме их географического расположения, не ощущаю! Осознала я это недавно и ужаснулась — неужели старею?!
А тут пришла осень, странная такая, теплая, можно сказать, весенняя. И что-то во мне сдвинулось. Будь я деревом, наверное, вся бы покрылась почками-цветами и заблагоухала. Жар какой-то заполыхал в груди, истома, темные желания с дразнящими дикими видениями. Сны стали сниться. Помнишь этот анекдот, когда доктор спрашивает пациента: “Вас мучают эротические сны?”, а тот ему в ответ лукаво: “Ну почему же, доктор, мучают?”. Ну, так вот, они, сны, то есть, меня не то чтобы мучают, но одолевают. Причем снятся не люди, а ощущения и музыка. Просыпаюсь и думаю — сбрендила, а потом решила, что все это неспроста и стала ждать чего-то неземного. И вот это “неземное” пришло, точнее — подземное.
Иду как-то по Питеру и вдруг вижу мужчин, оказывается, они тоже живут в нашем городе! Ты знаешь, меня это вдруг так поразило! И вот такая пораженная захожу я в метро, вношусь на чужих бедрах и плечах в, как всегда, битком забитый вагон и припарковываюсь в полувисящем положении на чьей-то мужской груди. Поднимаю глаза, Машенька, и обомлеваю, потому что то, что я вижу в десяти сантиметрах от своего лица в метро возить нельзя, это нужно держать в картинной галерее какого-нибудь знаменитого картинного музея. Потому что у него, Машенька, есть губы… Нет, у него еще есть глаза, ах, какие это глаза, Машенька! Их взгляд словно ударил меня в грудь. От этого удара что-то скатилось в низ живота и замерцало-закололо звездочками-иголочками. А в голове будто взрыв полыхнул, залив жаром лицо и шею. Как-то отстраненно, но мгновенно я осознала значение слов: “перехватило дыхание”. Помнишь, как мы с тобой в десятом классе ходили с нашими мальчишками в кино, и Колька Иванов, вроде как случайно и незаметно клал свою руку на мою. Я помню, что сердце у меня тогда буквально выпрыгивало из груди и таяло где-то в вышине, а его горячие капли падали сверху и обжигали мне грудь и живот, которых скручивало спазмами такого наслаждения, какого мне не доводилось испытать, даже став женщиной. Кому сказать — не поверят, но самым счастливым местом в моей жизни до недавнего времени было старое изодранное кресло в кинотеатре маленького таежного поселка. Так вот, чувствую, что сердечко мое, совсем как тогда, через солнечное сплетение упорхнуло к потолку вагона и начинает там плавится. И тут моя дурацкая модная челка, как назло, падает на правый глаз. Стою, как идиотка, руки к телу прижаты, поправить нечем, смотрю на него беспомощно левым глазом и не знаю, что делать. И тогда он наклоняется и своей щекой отводит мою челку в сторону. Ты знаешь, я жутко восприимчива к запахам, от него же повеяло такой сногсшибательной смесью одеколона и свежего здорового теплого дыхания, что я тут же умерла, хотя и продолжала стоять, с ужасом ощущая как предательски наливаются мои губы. Мужчины, если они в широкой одежде, еще как-то могут закомуфлировать проявление своих чувств, а вот припухающие, рдеющие губы не скроешь, они всегда выдают мои желания. Опустила я лицо, а стоим-то мы тесно прижатые друг к другу, и рассматриваю прямо перед собой гладкий ворс его шерстяной куртки. А тут вагон качнуло, я носом уткнулась ему в грудь, откинулась, попыталась отодвинуться, да не тут то было! Вагон, как назло, замотало из стороны в сторону, я затравленно взглянула на него и улеглась щекой ему на грудь.
И тут сверху раздался шепот:
— Не смущайтесь… Я вас удержу!
Кто бы сомневался, только не я! Казалось, что уже ничто не может оторвать меня от него, будь моя воля — ехала бы так вечно… Прижимаясь к нему, я ощущала как он дышит, и изнывала от желания прижаться к нему еще сильнее, чтобы почувствовать как его грудь вздрогнет и заволнуется от участившегося дыхания. Но такой смелости я не набралась, да и Бог его знает как бы он на это среагировал, мужчины бывают разные, хотя мне кажется, всем мужчинам должно быть приятно, что они волнуют женщину. Но есть и такие, которые делают возмущенное лицо, начинают говорить о какой-то черте, которую не стоит переступать и так далее, по-моему они просто ханжи. Так или иначе, но разрушать момента мне не хотелось. А самые сладкие моменты, согласись, Машенька, это моменты ожидания и начала. Когда его еще не знаешь, то можешь только представлять его реакцию на себя. Тут уж фантазия расстарается… А потом, правда, ходишь с такой дикой болью в животе от неудовлетворенности этих фантазий, которые, впрочем, как правило, ни один мужчина и не может удовлетворить по причине своего эгоизма. Кое-кто, правда, не советовал мне обобщать в этом вопросе, но сам при этом не попытался доказать обратного на деле.
Ну да ладно. А кончилось все, Машенька, довольно быстро. Поезд подъехал к центральной станции, все стали выходить, нас отлепило друг от друга, освободились места, я сел

о дошла, что стала ощущать прикосновение его губ. Низ живота болел уже непрестанно. Я даже испугалась, что могу себе весь свой тонкий женский организм угробить. Сразу вспомнила Христовых невест, которые до того доводили себя в монастырях, что в буквальном смысле ощущали соитие с Богом, даже были случаи ложной беременности с ростом живота, в котором, как потом выяснялось, никакого дитя не было. Недаром Ломоносов говорил, что молодым нельзя уходить в монастырь, ибо вместо моления Богу, они тратят силы, энергию и время на укрощение плоти.
Ты знаешь, я поняла, почему неразделенное чувство так нестерпимо мучительно. Потому что в этот период накопление нежности растет в геометрической прогрессии по отношению к остальной жизни, и эта нежность, если она не отдана мужчине, вызвавшему ее, начинает разъедать душу. Оскар Уайльд говорил это о неудовлетворенных желаниях, которые разъедают душу. Мне кажется, он сузил проблему. Душу может разъедать и нежность, и любовь, и любое другое чувство, не имеющее выхода. И вот недавно произошло со мной нечто невыразимое. Не пугайся, Машенька, начало самое что ни на есть банальное. Заехал ко мне мой давний поклонник. Желаний …у меня, бедняжки, истерзанной подземной любовью, как ты сама понимаешь, не было никаких. Но выпили чего-то вкусного, потрепались, по глазам вижу — заводится, а мне сопротивляться стало вдруг лень. Провались, думаю, все пропадом, да и о здоровье пора подумать. Расстегнула ему рубашку, прижалась губами к его животу, и сдалась.
Машенька, вот тут-то меня и накрыло. Почувствовав его погружение в меня, я закрыла глаза. И тут же увидела лицо того, близкого моего попутчика. И не просто отвлеченно увидела, а увидела его над собой… Это не мой поклонник погружался в меня, а он. Я видела его полуприкрытые глаза, видела как менялось его лицо от движений нашей близости, слышала его дыхание, именно такое, какое я представляла и хотела услышать там в метро. Ты не представляешь, Машенька, что со мной стало, каким темным туманом заволокло мое сознание… Из женщины я превратилась в тигрицу, тело мое, как пишут в любовных романах, выгнуло дугой. Кончики грудей встали дыбом под его руками. Я увидела его руки, Машенька, как в живую. Сильные и нежные, с наполненными венами, в которых, когда к ним прижимаешься губами, чувствуется стремительный ток его крови. Я увидела и ощутила его щеку, гладко выбритую, с небольшим раздражением у виска, пахнущую его одеколоном, запах которого я не могу забыть. И, наконец, я почувствовала его горячие губы, сначала терпеливые, а потом все более неистовые и жадные.
Конец был ужасен. Такого безумного, черного, дьявольского конца я не испытывала никогда и, надеюсь, не испытаю более. Меня скрутило и швырнуло под огненный смерч, застывший в бешеном вращении над моим телом и с ураганной силой разверзнувший мои бедра. Его клокочущая воронка вошла в мое лоно, пронзила его, прокатилась по позвоночнику и вырвалась через чакры потоком ослепляющего света. Дикое, режущее наслаждение полоснуло и разорвало мое сознание, я что-то выстонала и замолчала. Больше не помню ничего…
Когда я очнулась, мой поклонник стоял нагой у окна и нервно курил. Видно заметив в отражении в стекле, что я шевельнулась, он повернулся, подошел ко мне и лег рядом. Помолчал, с какой-то тоской вглядываясь в меня, а потом спросил:
— Кто он?
Я отлично поняла, кого он имеет в виду, и ответила правду — что не знаю.
— Но ты же звала его по имени! — возмутился он.
Тут у меня, Машенька, в голове пронеслось воспоминание, что я, действительно, что-то говорила. Но ты мне объясни — как я могла звать по имени того, чьего имени я не знаю?! Можешь представить лицо моего поклонника, когда я его спросила — какое же имя я произнесла! Он загасил сигарету, молча оделся и ушел, так ничего и не ответив. Дверь, правда, закрыл тихо. А теперь скажи — как жить дальше? Мало того, что я до этого напредставляла кучу всякого, теперь к этой куче добавились какие-то реально-ирреальные воспоминания, которые не дают мне отныне покоя. Хуже того — я теперь боюсь с кем-нибудь ложиться в постель.
Короче говоря, не выдержала я всего этого, взяла отпуск, и из метро теперь не вылезаю, пытаясь разыскать его. Только он сможет освободить меня от этого наваждения. И еще я пытаюсь вспомнить его имя, которого я никогда не знала. Господи, за что мне это наказание?!
Целую тебя, Машенька, ты у меня единственная, кто поймет и не осудит, да и кому еще я могу такое рассказать…
Санкт-Петербург,
17 марта 1997 года