Там, где гниют эдельвейсы…

Лайло Джи Эс
Там, где гниют эдельвейсы…
Моей невозможной любви к О. посвящается…
Если смотреть на Эльбрус снизу, то видно огромную заиндевевшую челюсть горного хребта, в которой нет красоты, нет сердцебиения.… Это мертвая лучезарная высь, до которой не долетают птицы. У подножья горы не холодно, но глаза замерзают смотреть туда, в совершенную даль.
— Я заеду за тобой через полчаса, — обронил ты, стараясь не вспугнуть звенящую тишину. – Мне нужно забрать мальчика из школы. Лала сегодня не может. Она в женской консультации.
Мы сидели в большом загородном кафе, пустом и неуютном. В нем никогда не было достаточно посетителей. Стены обеденного зала, выложенные мозаичной плиткой, отсырели и кое-где покрылись коротким желтым мхом. Старый официант, почему-то в лиловом фартуке, разносил скупые порции в заляпанном медном подносе. Ты сидел напротив, чуть поддавшись вперед. Короткое черное пальто с поднятым вверх воротником выгодно оттеняло твое красивое бледное лицо, чуть осунувшееся от недосыпа.
Я знал, что у твоей жены плохие анализы, она не спит по ночам, вырывая каждую ложечку проглоченной пищи. Не спишь и ты, охраняя ее у дверей ванной комнаты, гнетомый страхом увидеть однажды бездыханное тело на влажном белом кафеле со струйкой крови, застывшей в уголках губ.
Я знал, что ты взял отпуск за свой счет, оставив важный для тебя проект на доработку кучке жалких дилетантов, вчерашних стажеров с купленными дипломами.
Я знал, что ты не ладишь со своим пятнадцатилетним сыном, который во всем равнялся на мать, действительно достойную женщину, сильную и талантливую, одинаково ловко справлявшуюся в своем рекламном агентстве, на спортплощадке с друзьями сына и у плиты. Мальчик дышал ею, ловил каждое её слово и не признавал других авторитетов, рассматривая тебя, как нечто большое и темное, что давно пора вынести в прихожую, а потом, когда никто не наблюдает, и того дальше – за порог. Ты безумно любил сына, но не умел выстраивать ваши отношения с перспективой на прочность. И сейчас, когда средоточие вашего дома ослабло и пошатнулось, вы оба оказались маленькими детьми, запертыми в глухой комнатке без окон. Вы жили рядом, травя друг друга недомолвками, подозрениями и нарочитой холодностью. Ведь так ведут себя мужчины.
— Тебе не обязательно за мной заезжать, — сказал я, глядя в запотевшее стекло с надписью «Блюдо дня». – Я позвоню Ратмиру. Ему все равно заняться нечем. Из института его отчислили. Покатаемся по здешним местам.
Ты начал искать бумажник во внутреннем кармане, ища глазами дряхлого официанта, у которого никогда не было сдачи на твои купюры. Я следил за твоим лицом. Когда-то я пытался набросать его карандашом, но у меня ничего не вышло: я никак не мог уловить твоих черт, твой образ, такой монолитный в моей памяти, беспомощно расслаивался на бумаге, превращаясь в какое-то месиво негармоничных штрихов и линий. Высокий, широкий в плечах и узкий в талии и бедрах, кареглазый брюнет с легкой щетиной на впалых смуглых щеках, ты был бы слишком прозаично красив, если бы не твои нежные, по-детски розовые губы, капризно кривящиеся от каждой промелькнувшей в твоей голове досадной мысли. Когда мы только познакомились, именно твой рот зачаровал меня. Мое воображение самым бесстыдным образом начало примерять его на каждый участок моего изнывающего от похоти тела.
Тогда мне было семнадцать, тебе – тридцать три. Первый год был заполнен чувственным сексом, спонтанным и опустошающим. Для меня весь остальной мир потерял ценность. Как и все подростки, я испытывал неутолимый телесный голод, ты же щедро орошал мои бунтующие недра живительным мужским семенем, пряча виноватые глаза, и всякий раз просил прощения за подаренное счастье. Позже, когда ко мне пришло чувство, я, обуреваемый страхом вызвать у тебя насмешку, приучил себя скрывать его, маскируясь легким небрежением фраз и жестов. Порой мне казалось, что ты догадываешься о снедающей меня муке, читаешь по глазам, но, повинуясь законам выстроенной тобой жизни, умалчиваешь об этом, сводя вероятность признания к нулю.
Любовь не облегчает существования, если за ней не стоит будущее.
— Я ухожу, а брат еще побудет здесь. Вот вам дополнительный платеж, если он потом захочет что-нибудь прибавить к своему заказу. – Ты смерил официанта нетерпеливым взглядом. Тот, как всегда, замешкался, и теперь стоял перед тобой, как провинившийся школяр, теребя перекинутое через жирное плечо вафельное полотенце. Ты всегда представлял меня своим братом, если приходилось объясняться в общественных местах. Каждый раз, когда ты произносил это слово, в моей груди рождалось ощущение необыкновенного умиротворения. Брат – это надежно, твердил я себе, пусть я буду для него братом. Твоя мужественная внешность снимала все подозрения с наших редких встреч. Даже в гостиницах…
— Мне пора, — ты резко встал, бесшумно отставив стул, и, не нагибаясь, принялся собирать со столика ключи, сигареты и мобильный телефон. – Созвонимся позже.
Когда стеклянная дверь кафе претворилась, я старался не отводить от нее глаз. Смотреть в окно совсем не хотелось. Каждый раз, когда ты, оставив меня, нырял в автомобиль, заводил мотор и стремительно съезжал с парковки, я чувствовал, что это навсегда.
*****
Ратмир уныло вертел баранку побитого отцовского джипа. В день совершеннолетия парня тот вручил ему ключи, но совсем не от новой спортивной легковушки, на которую втуне надеялся мой приятель, а от этой вот утлой посудины, в которой не опускались стекла, а лобовое стекло напоминала гигантскую паутину из трещин. Но Ратмир не стал заглядывать дареному коню в зубы, а смиренно оседлал его, понимая, что все лучше, чем самому перебирать ногами.
— Есть прикурить? – спросил он, глядя на расстилающееся перед ним шоссе, усеянное обломками сосновых веток. – Мать опять сделала ревизию моих карманов.
Я протянул ему пачку «Эры». Ратмиру двадцать два года, но для своей голосистой мамаши он так и остался отчаянным сорванцом, за которым нужен глаз, да глаз. Дорожное полотно пошло на спуск, мой друг сердито мотнул головой, и я понял свою осечку. Выбив сигарету, я подпалил ее зажигалкой и всунул в приоткрытый рот парня. Ухмыльнувшись, тот с наслаждением присосался к фильтру.
— Где твой ископаемый друг? – поинтересовался он, спустя несколько минут молчаливого курения. – Вы когда-нибудь расстаетесь?
Я осознавал, что странность моего времяпрепровождения с Имраном (вот я и назвал его имя!)
зачастую становится слишком очевидной, но ни на одну секунду я не позволял окружающим глубоко вникать в природу наших отношений. У меня было мало друзей, и каждый из них когда-то видел меня с этим странным для них человеком, но я лишь однажды объяснился с ними по этому поводу: «У этого человека архитектурное бюро, я помогаю ему в работе над некоторыми заказами». Моя успешная учеба в Художественно-графической Академии придавала моим словам необходимую степень достоверности. Имран же никогда не вводил меня в круг своих друзей, и ограничился лишь тем, что однажды познакомил меня со своим сыном. Он представил меня парнем, который помогает ему налаживать проблемы с компьютером в его офисе. Оградив себя удобоваримой ложью, мы перестали придавать значение деталям, и вот, как выясняется, наш с ним «союз» удовлетворил не все любопытство со стороны.
— С ним есть о чем поговорить, — стараясь не затягивать паузу, ответил я Ратмиру. – Он многое испытал. А с вами одно и то же… Зверская скука!
— Что же ты мне позвонил? – голос приятеля стал жестче. – Я вот валялся на тахте, пересчитал все пятна на потолке, меньше всего желая выкатиться в эту мерзкую погоду, чтобы развозить тебя по богом забытым дырам.
— Нужен же и ты для чего-то, — в тон ему произнес я. – С тобой, например, хорошо молчать.
По напрягшимся скулам Ратмира я …понял, что тут, вероятно, я перегнул палку. Последняя моя фраза прозвучала откровенной издевкой. Я так же понимал, что друг не останется в долгу.
— Я видел вас однажды в городском парке. Ну, знаешь, там, где растут инжиры, у стен Архива.
Вы разговаривали, а он почему-то держал твою руку в своей. Я думал подойти, но потом мне совсем расхотелось…
Я почувствовал, как противно заныло внизу живота. К такому повороту событий я был совсем не готов. Все казалось надежным, подстрахованным, и вдруг – маленькая осечка грозит обернуться грандиозным скандалом.
— Он человек другой закалки, — сказал я, усилием воли выравнивая голос. – Служил в морском флоте. Там парни обычно свободно выражают дружеские чувства. Обнять за плечо, пожать руку, даже поцеловать бывшего армейского товарища при встрече – для них норма…
— Но ты-то точно не его армейский товарищ, — неприятно улыбнулся Ратмир, скосив на меня глаза. – Что это вы порхаете всюду, как два голубя, в парках уединяетесь?..
— Если ты не прекратишь тупить, я тебе расшатаю челюсть! – начал я терять контроль над положением. – Я видел, как твой папаша целовал тебя в щечку после командировки, и вот теперь задаюсь вопросом: не случался ли инцест в вашей семье?
Симпатичная мордашка моего приятеля окаменела и вытянулась. Пальцы, мягко лежавшие на руле, засуетились.
— Ты полегче, — буркнул он, выплевывая окурок в приоткрытое окно. – Есть предел шуткам, даже твоим…
Я благоразумно отмалчивался, пока мы не доехали до городских ворот.
— Высадишь меня возле Аквапарка, я не еду домой, — подал я, наконец, голос, натягивая на плечи легкую кожаную куртку. – Хочу понырять в горячей воде, отогреться.
Ратмир обернулся ко мне, нервно прищуривая по-девичьи красивые темные глаза.
— Я с тобой.
— Ты не со мной, — грубо осадил я, затягивая бегунок молнии до самого подбородка. – Я хочу расслабиться, вытопить все мысли из головы. Домой доберусь на автобусе.
— Как хочешь. Я тоже устал от твоей кислой мины сегодня. Поеду к Руслане, оттянусь по-мужски. Тебе это, правда, незнакомо…
Я вышел из машины, никак не отреагировав на последнюю колкость. Но, странно, впервые мне было больно от его слов.
*****
Вечером я сидел на большом черном диване в гостиной Имрана, прислушиваясь к мерному перестуку своего сердца в вязкой тишине просторной комнаты. Мне нравилось, как была обставлена его двухэтажная квартира. Хороший вкус хозяев, по роду своей деятельности связанных с миром красоты и эстетики, проступал в каждой незначительной детали. Придерживаясь принципа дорогого минимализма, супруги сделали упор на сочетании матового стекла и горного камня в оформлении камина, стенных аппликаций и подоконников. Окна были задернуты невесомыми шторами из дымчатой органзы, свободно развевающейся на литых чугунных карнизах неправильной формы. Мебели было мало, но каждый предмет был функциональным, емким и удобным. Все работало на высвобождение пространства. На полу стояли высокие неглазированные кувшины из белой глины, утыканные веточками сухих икебан, искусно составленных столичными флористами. Я редко наведывался сюда, и всякий раз испытывал детскую робость, забираясь с ногами на уютный мягкий диван; осваивать другие места в доме мне казалось излишней наглостью.
— Лалу положили на обследование, — Имран, будто чужак, присел на краешек дивана, избегая моего прямого взгляда. – Что-то не так с её лимфой. Я видел ее час назад. Я бы даже не узнал… Понятия не имею, что за анализы они у нее брали, но она так выцвела, понимаешь, словно ей откачали всю кровь…
Я смотрел, как опускаются его крутые плечи, словно крыша карточного домика. На осунувшемся лице застыла гримаса растерянности, губы безвольно распустились. От него не исходило тепла, к которому я так любил раньше принюхиваться – эта чудная смесь запаха чистого тела, сдержанного аромата табака и хорошего одеколона. Мускулы под черной водолазкой сильно напряглись, словно он проглатывал огромные порции вины и горя. В конце концов, он посмотрел на меня или сквозь меня, но я был рад и этому крошечному мостику между нами. Ему нельзя было оставаться одному в эту горькую пору самобичевания.
— Где сын? – спросил я, надеясь хоть как-то втянуть его в реальность. – Ты забрал его с занятий?
Он поднял голову, впервые сконцентрировав свое внимание на мне, и неожиданно улыбнулся.
— Сын? Смешно звучит из твоих уст… Ты сам был в его возрасте пару-тройку лет назад, когда мы.… Не получился из меня достойный отец. Он сейчас у тетки, не захотел оставаться со мной в пустом доме. Ты же знаешь, как он привязан к матери…
— Если врачи не определились с диагнозом, всегда есть надежда, — продолжил я, ободренный его улыбкой. – В наше время половина болезней носит стрессовый характер…
— Завтра я переговорю с главным врачом. Если они не могут разобраться в её ситуации, я сразу переведу её в столичную клинику. Бывают случаи, когда каждый день на счету.
— Правильное решение, — сказал я, плотнее вжавшись в теплое чрево дивана. – Не знаю наверняка, но у моего отца, кажется, есть знакомый доктор в одной частной больнице.
Имран взглянул на меня с каким-то легким раздражением на лице. Я понял, что сболтнул лишнее, хоть и из добрых побуждений.
— У меня достаточно связей, чтоб обойтись без помощи твоего отца, малыш. Ты лучше позаботься о своей учебе, подумай о будущих перспективах. Ты слишком много времени уделяешь моим проблемам.
Это было несправедливо. Это была намеренная обида. Я сглотнул комок в горле. Он хочет сделать мне больно. Ему нужно, чтоб еще кто-то страдал рядом с ним, хоть и несоизмеримо меньшей мукой. Ему необходима эта общность. Ведь в эгоизме всегда кроется спасение: человек не доходит до предельной черты, за которой начинается бездна, а разделяет свою ношу с близкими, делая их соучастниками своего несчастья, спасителями ускользающей души.
— Я просто хотел помочь, — ответил я негромко, боясь пробудить в тебе жестокость. – Тебе совсем не обязательно слушать, что я сейчас тут болтаю. Я не знаю, что говорить в таких ситуациях.
Имран положил ладонь мне на колено, вяло сдавил пальцами хрупкую чашечку.
— В таких ситуациях просто будь.… Или уходи.
Я убрал его руку в сторону и встал.
— Тебе лучше прилечь хотя бы на полчаса. Я схожу на кухню. Есть у тебя зеленый чай? Я заварю тебе так, как меня мама учила. Надо как-то собраться, а для этого нужны силы.
Имран послушно растянулся на диване, уткнувшись лицом в спинку, будто обиженный ребенок. Волна нежности захлестнула мое расклеенное нутро, но я взял себя в руки и отправился к плите.
Когда я вернулся в комнату, Имран спал, изредка вздрагивая, будто проживал во сне новые испытания. Я положил поднос с чаем на письменный стол, поднял с пола пальто, которое он в порыве отчаянья сбросил прямо в центре зала, и накрыл им своего друга. Мне оставалось только уйти. Я знал, что на входных дверях английские замки, они автоматически захлопываются за уходящим. Тихо натянув куртку, я уже собирался выскользнуть в прихожую, как раздался его глухой голос:
— Останься. Я не хочу, чтоб ты уходил.
*****
Его рука легла на мой живот. Дыхание стало хриплым. На фоне его хорошо натренированного торса мое худое и гибкое тело казалось почти детским. Я был высоким, но узким в костях, с длинной смуглой шеей и впалым прессом. Моя кожа чудом избежала вторичных половых признаков, была упругой и гладкой. Лишь на ногах и руках пробивалась мягкая золотистая поросль. Мне нравилась лепка моего тела, но девушек такие парни не привлекают. Тонкое сложение и деликатные черты лица вызывали у них умиление, но не больше. Я коротко стриг свои темно-каштановые волосы, оставлял недельную щетину (ее было так мало!), но и это едва ли придавало мне дополнительной мужественности. Поэтому я целиком сконцентрировался на поведении …и манере держаться, последовательно изничтожая малейшие намеки на рафинированность и мягкость, свойственные людям моего толка.
Имрану же, напротив, нравилась эта двойственность моей натуры, которая будоражила в нем самца, как он говорил в минуты перекура после секса. Я ощущал звериный голод, просыпавшийся в нем после того, как его уверенные жесткие ладони проникали под мою растянутую футболку, загребая комки влажной от желания плоти, сминая ее и больно защипывая. Ритуал повторялся из раза в раз: один глубокий и жадный поцелуй, спонтанный массаж, укус мочек уха, и вот он уже опрокидывает меня навзничь, прижимая к постели разгоряченной вздымающейся грудью, как живым щитом, и резким движением раскидывает мои ноги. Когда его пульсирующий мощный орган проникает в мое разверзнутое отверстие, я окольцовываю его поясницу ногами, чтоб принять до конца всю боль и радость вторжения. Я слышал, что настоящий мужчина не особо шумит во время сношения, но мой любовник не считал нужным сдерживать стоны, рвущиеся из его груди, когда после финального толчка обильная мучнистая струя вырывалась в мои развороченные недра. Когда он, нормализовав дыхание, наконец, приникал ко мне, я отводил непослушную прядь волос с его усеянного мелкими каплями пота лба, и целовал эти уставшие темные глаза, опущенные длинными темными ресницами. Сейчас, когда его сердце уже билось равномерно, мое наоборот готовилось разорваться от бесполезной и удушливой нежности, накрепко привязанной к колышку рассудка. Я запретил себе лишние эмоции. Я боялся вспугнуть это кратковременное счастье требованиями и упреками. Мне хватало ума понять, в каком щекотливом положении перед собой оказывается этот мужчина, раз в две недели занимающийся любовью с юношей немногим старше его собственного сына.
— Сделай мне приятно, — тихим голосом попросил он, одной рукой стягивая с меня куртку. – Если ты сегодня уйдешь, я совсем слечу с катушек от одиночества.
Я наклонился и поцеловал его теплые со сна губы. От него пахнуло знакомым теплом, кровь застучала в моих жилах, горло пересохло. Задрав водолазку, я обнажил его выпуклый мускулистый живот, покрытый легкой испариной. Кончик моего языка проник в норку его пупка, делая быстрые вращательные движения. Не знаю, почему, но эта ласка доставляла ему много удовольствия. Его живот сейчас же лихорадочно задвигался, как после изнурительной пробежки. Продолжая мять его талию пальцами, я поднялся выше, туда, где моему взору открывались два красивых полушария груди, покрытой мягкими короткими волосками. С силой вбирая ноздрями исходящий от любимого тела чад, я зарылся лицом в глубокую влажную ложбинку между грудями Имрана и замер, вслушиваясь в стук его сердца. Время замерло вместе со мной.
— Не усни там, — выдохнул мой любовник, перебирая мне волосы на голове. – Как в тот раз, помнишь?..
Чуть сдвинувшись, я нашел губами его крупный розоватый сосок и, словно ненасытный щенок, прильнул к нем, захватив зубами и языком настолько сильно, что Имран резко выдохнул и всхлипнул. Несколько минут мы не отрывались друг от друга. Я сосал его грудь, а он лихорадочно разминал мои ягодицы в полуспущенных трусиках, западая указательным пальцем в отверстую мокрую норку.
Время вздрогнуло, поползло, перебирая стрелками. Меня глодали, как большую сахарную кость. Жаркий рот впивался в мою ванильную кожу, оставляя синюшные маки засосов, клыки наставляли метки. Я прогибал спину, делал поступательные рывки, обволакивая бунтующий корень мужчины шелковистыми тканями питательной плоти. Меня подбрасывало вверх, затем вновь сплющивало, как парусник в беснующемся океане.
— Ты маленькая сучка, — зашептал, часто сглатывая слюну Имран. – Ты мой сладкий петушок! Я накачаю тебя своим соком. Хочешь? Говори, хочешь?!!!
Я покорно кивнул головой. За несколько мгновений до семяизвержения он всегда становился неуправляемым, отчаянно чувственным. По опыту я знал, что нужно соглашаться со всеми его словами, даже бранными. Его красивое лицо, по-особенному яркое в такие минуты, хмурилось, физическое напряжение делало черты суше и радикальнее. Он мог причинить намеренную боль, чтобы увидеть необходимые ему эмоции в моих глазах, но тут же утишал её долгими поцелуями в губы. В его руках я превращался в огненную точку, готовую погаснуть в любую секунду.
Позже, когда он, спрятав голову у меня на груди, уснул, я тихо выбрался из кольца его рук, спонтанно оделся, будто боясь вторичного его пробуждения, и вышел в ночь.
*****
Зара ждала меня в портике возле Музея Изящных Искусств. Одетая в серый демисезонный плащ, она зябко поводила плечами, втянув шею в пестрое гнездо шерстяного шарфа. На фоне внушительного фасада музея она казалась мне тонкой камышинкой, укрывшейся в тени каменного исполина. Я взбежал по ступенькам, состроив самую виноватую физиономию, на какую был способен. Мы робко обнялись. Я заглянул в ее худое малокровное лицо, пальцем отвел темную прядь со лба: её серые глаза были полны осенней мглы.
— Я собиралась уходить, — процедила она, отворачивая голову. – Не думал же ты, что я буду звонить, выяснять твое местоположение? Сегодня очень холодно. А я почему-то пальто не надела. Нравится тебе этот мой новый плащ? Хотела покрасоваться перед тобой…
Я знал наперед её упреки. На все редкие свидания, что мы назначали друг другу, я приходил с непростительным опозданием. Я подсознательно искал отсрочки этих трудных встреч. Мне всё нравилось в подруге – ум, манеры, независимость суждений, эстетический вкус – но, увы, сердце моё молчало, как молчала и моя плоть.
Её легкие прикосновения были приятны, мелодичная речь убаюкивала измотанную душу; целуя м

сти, пожалуйста…
Зара невесело улыбнулась:
— Мальчишки…. Вся ваша жизнь зависит от дрянных железяк!
Она взяла меня за руку (она никогда не брала под руку, как это принято у девушек), слегка подтолкнула плечом:
— Давай отогреемся в здешнем бистро. Не знаю, что там едят музейные старушки, но думаю, мы переварим сейчас любую снедь, лишь бы она была горячей.
Позже, проводив её до дома, я наскоро коснулся губами её обветренных бледных губ, желая спокойной ночи и светлых снов. Она иронично улыбнулась, давая понять, что от неё не укрылась моя трусливая уловка. Рот её улыбался, а в глазах устало гас чахлый огонёк надежды.
*****
Я сидел перед телевизором, разгрызая залежалые галеты, и уныло тыкал пальцем в кнопки пульта. Родители без предупреждения уехали на свадьбу папиного сотрудника. К дверце буфета была пришпилена оповестительная записка. Мне было лень разогревать ужин, оставленный матерью на плите; высыпав в миску первые, попавшиеся мне под руку заедки, я поплелся в свою комнату, включил старый ящик и растянулся на жесткой спартанской тахте, которую в прошлом году отец купил для выправления моего неидеального позвоночника.
«Я убью Жиля, — кричал с экрана герой очередной невротической французской …драмы. – Он расплатится за свое коварство! Кто дал ему деньги на эту выставку?! Боже, он сцапал успех из-под моего носа! Где этот жалкий недоучка?!»
Я переключил канал. По сверкающему на солнце гоночному полотну яркими бликами пронеслись лакированные болиды Формулы 1. Невидимый комментатор с энтузиазмом пояснял ход ралли на немецком языке. Его лай больно отзывался в моем воспаленном мозге и, сделав еще пару тщетных попыток найти что-то стоящее, я отключил телевизор. Комната погрузилась в темноту. Сквозь неплотно забранные планки жалюзи чуть пробивался мертвый свет от неоновой вывески «Аптека» на углу улицы. Я забился в угол, по-стариковски обмотав ноги пледом. В гулкой тишине комнаты раздавался лишь предсмертный хруст галет в моих зубах.
Не знаю, сколько времени прошло. Кажется, я задремал. Мерное жужжание мобильника просочилось в моё затуманенное сознание, будто настырный шмель влетел в больничную палату, где все страдальцы хотят лишь одного – уснуть, уснуть на чертову сотню лет. Не глядя на мерцающий дисплей, я поднес аппарат к уху.
— Марат, — долетело до меня с другого конца города. – Марат, я её потерял…
Я резко спрыгнул с лежанки, миска с грохотом покатилась по полу, разгоняя остатки сна. Глухой и безжизненный голос, мой самый любимый голос на свете, что-то говорил, сглатывая комки невыплаканных слёз. Неделя прошла момента нашей последней встречи. После того, как он отказался от моей помощи, я, смалодушничав, так и не позвонил ему. Холодным рассудком я понимал, насколько непотребным и двусмысленным может выглядеть моё участие в беде, постигшем его жену. Мне казалось, что сам мой голос в мембране телефона может показаться ему отвратительным, а мысль о моем присутствии рядом – кощунственной. И вот сейчас я с ужасом осознавал, до какой степени подлой была моя безучастность.
— Ты где? – пробормотал я, прижимая трубку к уху плечом, а сам тем временем натягивал джинсы. – Дома или в больнице?..
— Я в городе N, — прошелестело в ответ. – Я перевез ее в самую лучшую клинику. Только смысла в этом не было.
Я вновь опустился на тахту. Он далеко. Только нить голосов между нами. Он не хочет отсоединяться. Почему он позвонил мне? У него есть семья: родители, две сестры, младший брат…. А где его сын теперь?.. Что там вообще творится?
— Как это произошло? – задал я самый бессмысленный из вопросов.
— У нее два дня не спадала температура, потом началась сильная интоксикация… Её чем только не кололи, понимаешь? – родной бас сорвался, судорожно набирая воздух. – А после отказало сердце…. Я там был, в палате….
— Ты все видел? – прямо спросил я, утратив всякую чуткость. – Её могли спасти?
— Нет, — после долгой паузы отозвался он. – Все было предрешено. Они просто тянули время.
Завтра я перевезу её обратно домой. Здесь есть такие микроавтобусы… Черные, без окон. Я договорился с водителем…
Не успел я и слова произнести в ответ, как он отключился.
Я механическим движением нащупал в складках пледа пульт. На экране старенького телевизора замелькали яркие бабочки гоночных машин. Что угодно теперь, лишь бы не тишина.
*****
Это было воспоминание о весеннем полудне в одном из предгорий Восточного Эльбруса. Небо в тот апрельский день было ошеломляюще синим, совсем бездонным. Молодая трава на загривках холмов горела в лучах теплого медового солнца ядовито-зеленым пламенем. Пахло нагретой землей, далеким морем и горьким запахом твоих влажных волос. Мы забрались повыше в горы, где в будни не встретишь ни души. Прямо перед нами, во вскрытом чреве пропасти поднимались расписные минареты и фабричные трубы города, словно гигантские уховертки, угодившие в сети трамвайных и троллейбусных проводов. А за спиной в мягком золотистом мареве плыла прекрасная долина, утыканная белыми пеньками дачных домиков. Где-то на пиках самых высоких гор еще лежал снег, вилась смутная голубоватая дымка, почти невидимая в солнечном потоке.
У тебя был отгул. Вернее, ты сам себе его организовал. У меня закончились занятия в школе. В ту пору мы готовились к выпускным экзаменам, и нас отпускали пораньше. Голова, кругом шедшая от спряжений французского глагола и витиеватых цитат из классиков, нуждалась в промывке свежим воздухом, засоренные крючками формул глаза мечтали погрузиться в девственную чистоту горного пейзажа. И однажды утром ты написал мне сообщение с приглашением устроить маленькую поездку на Плато. В школу я летел на крыльях, которые растут только в семнадцать лет, а потом опадают с первыми ветрами взросления. Все занятия я просидел в нервном ожидании звонка, бросая проверочные взгляды в окно, за которым в солнечном оцепенении пустовал маленький школьный двор. Я не сразу разглядел твой автомобиль, припаркованный в тени густого ивняка за решетчатой оградой. Скоро ты вышел из салона, достал из заднего кармана джинсов пачку сигарет, и, прислонившись к стволу дерева, закурил, высоко запрокидывая голову.
На тебе была белая рубашка-поло и стоптанные кроссовки, в которых ты по вторникам играл в футбол. Я смотрел на тебя, такого молодого, сбросившего, наконец, тесные доспехи делового костюма. Ты был очень красив тогда – несколько прогульщиц из средних классов, обнимая друг друга за плечи и громко смеясь, совершили показательный тур вокруг твоей персоны. Ты, конечно, заметил этот наивный трюк, и губы твои заулыбались, обнажая ровный ряд зубов. Впервые твоя красота не казалась мне банальной. Моё сердце заныло, я с ненавистью уставился на преподавателя, менторским тоном вещающего с кафедры о нормах поведения на итоговом экзамене. Когда прозвенел звонок, я, встряхнувшись, натянул на лицо маску приветливой небрежности, и размеренным шагом спустился во двор через задний подъезд.
На вершине холма ветер ласково трепал наши волосы. Ты, вооружившись большим куском фанеры, колдовал над туристическим мангалом. Огонь никак не занимался, продолговатые куски сырого мяса на рашпере привлекали ос и бурых мошек, и, ты, начиная сердиться, в сердцах прихлопнул несколько полосатых охотниц. Я сидел поодаль в расстегнутой школьной рубашке, закатав форменные брюки по колено, чтобы в них не застревал вездесущий репей, и даже не думал помочь тебе с шашлыком. Впервые ты что-то делал для меня, и я решил сполна насладиться твоей покорностью.
Управившись с углями, ты ладонью оттер со лба пот, и, подойдя почти впритык ко мне, встал рядом. Я озадачено разглядывал ширинку на твоих штанах, почему-то не осмеливаясь поднять глаза выше, туда, где в золотистых бликах зенитного солнца легко хмурилось твое лицо. Ты сделал шаг вперед, уткнувшись мотнёй прямо мне в нос, и я, оробев, опустил голову на колени, отчего стал совсем уж незначительным на фоне внушительного горного ландшафта. Вдруг на мою выгнутую до упора шею легла твоя теплая рука. «У тебя все позвонки повыскакивали, — с доброй усмешкой проговорил ты сверху. – Ты еще такой цыпленок…» Я выпрямил спину, и его пальцы провалились за ворот моей рубашки. Лаская мои плечи длинными крепкими пальцами, он опустился передо мной на корточки, заглянул в глаза, и, шутливо боднув, закопался лицом в мои растрепанные волосы. Я точно окаменел. Никогда прежде ты не допускал со мной такой очевидной нежности, ограничиваясь в лучшие минуты благодушными хлопками по щекам или приятельскими тычками в бок. Я не двигался, прислушиваясь к беспорядочному трепыханию своего ликующего сердца. Вскоре ты отсоединился от меня, скользнув легкой щетиной по моей не ведавшей бритья щеке. Я приоткрыл губы, надеясь, что ты поцелуешь меня, но ты стремительно поднялся и, коротко кашлянув, вернулся к запекающемуся мясу. Все встало на свои места.
Позже, старательно разжевывая жесткие ломтики шашлыка, я рассказывал тебе о своих школьных делах, о планах родителей на мой счёт (так как собственных планов у меня не было), о новом японском компьютере, который мне подарят на окончание школы. Ты слушал, изредка задавая …вопросы. Болтая, я все старался поймать твой взгляд, но всюду натыкался на холодный профиль, устремленный в сторону. Тебе всегда был недосуг вникать в мои разговоры, которые ты, возможно, считал наивными, не имеющими отношения к действительности, тебя окружающей. Я умолкнул, ковырнул носком туфли податливый жирный весенний дерн, сдул с плеча неповоротливого майского жука, зацепившегося шпорами лапок за волокна хлопчатой рубашки.
Когда я оглянулся, ты уже лежал на траве, запрокинув руки за голову, и янтарные плевки солнца усеивали твое волевое лицо, скрадывая виски и скулы. Я не знал, что говорить, смотреть на тебя было также трудно. От нечего делать я принялся собирать шампуры, разбросанные окрест жаровни. Достав из багажника машины пластиковую флягу с водой, я залил третью объема тлеющие угли, затем немного отпил из горлышка, а остатками жидкости прополоскал запачканные руки и обувь. «Экономнее расходуй воду, — прозвучало за моей спиной, и, обернувшись, я столкнулся с твоим насмешливым, немного отчужденным взглядом». Швырнув порожнюю флягу на место, я забрался на заднее сиденье автомобиля, мечтая поскорее оказаться за письменным столом в моей маленькой комнате, где среди книг и конспектов я смог бы, наконец, отгородиться от тяжелых мыслей и разворошенных эмоций. Прогулка была испорчена. Ты, не в силах побороть свой смутный характер, привычно отравил даже этот, особенный для меня, день. Ты отцеживал каждую порцию внимания, боясь ненароком поощрить мои тлеющие чувства, дать им надежду на новую жизнь. Я интуитивно расшифровывал все уловки твоего эго, так как неутоленное сердце всегда чутко и проницательно, оно вырисовывает действительность с большим опережением разума.
В салоне, объятом прямыми лучами солнца, пахло сигаретами, фиалковым освежителем и нагретой резиной. Я развалился на велюровой обивке, нагло закинув ноги на головной валик водительского кресла. В ту минуту я готов был пятками пинать твою упрямую кавказскую башку!
Однако, как только противоположная дверца скрипнула, я трусливо подобрался, подтянув колени к подбородку, силясь притвориться задремавшим. Сквозь смеженные ресницы я видел, как ты навис надо мной, пристально изучая мою мордашку из-под сросшихся черных бровей. Легкая улыбка тронула твои губы с приклеенным к ним окурком. Длинные теплые пальцы пробежались по пуговицам моей рубашки, отделяя ткань от плоти, приласкали полукружья взопревшей груди и плотно сомкнулись на призывно торчащих бугорках сосков. Я перевернулся на спину, облегчая тебе доступ. Ты обнажил мой плоский и гладкий живот, и, шумно вдохнув, зарылся в шелковистую юную плоть своим жадным ртом, царапая чувствительную кожу трехдневной щетиной подбородка и щек. Стало нестерпимо хорошо: я выгнулся, обхватив бедрами твою напрягшуюся спину. Ты стал подниматься выше, прикусывая каждый участок тела на пути, и твой язык неумолимо приближался к самой опасной точке возле моей шеи, чья стимуляция вызывала у меня взрыв подростковой похоти, равной которой не бывает ни в каком другом возрасте. Вместе с вожделением во мне начал пробуждаться протест.
Мой рассудок требовал мятежа, радикального отказа дать тебе то, что ты так уверенно получаешь от меня, когда захочешь. Я понимал, что и сейчас мои желания не в счет: ты берешь меня не по зову души, не затем, чтобы разделить со мной тепло, а лишь повинуясь своему сексуальному капризу. Выставив руки вперед, я попытался выбраться из твоих объятий, помогая себе локтями и коленями, но ты, расценив мой маневр как элемент игры, сел на меня сверху и коротким движением спустил змейку на джинсах. Когда же исходящий жаром могучий ствол, набухший и увлажненный, утыкается мне в самые губы, так, что я даже ощущаю его возбуждающий мускусный запах, говорить «нет» не имеет никакого смысла. Я все же стискиваю зубы некоторое время, с неким удовлетворением наблюдая, как омрачается его высокий лоб под шапкой густых и коротких волос, черных, как у Люцифера. Поведя горячей толстой головкой по моим щекам, покрытым легким пушком, ты уже теряешь остатки контроля. Я осязаю тонкий склизкий след на моей коже, оставленный твоим распаленным инструментом. «Пососи его, — просишь ты осипшим голосом. – Родной, возьми его в ротик!» И я, как павшая на дно девка, завожусь от твоего непотребства, готовый сейчас на любую низость ради твоего довольства.
Ты гладишь сильными ладонями мои взлохмаченные волосы, запрокинув красивую, как у витязя, голову, а я капля за каплей сглатываю хмельную щелочь твоего перебродившего семени. Я вновь потерпел поражение: об этом торжественным аккордом возвестил твой грубый утробный стон. Золотой день за тонированными стеклами авто погас: кривозубая горная гряда облеклась в унылый сероватый покров, а яркая зелень холма обернулась синеватой венерической порослью, полной вечерних шорохов.
*****
Я держу твою ладонь двумя своими. В жидковатом полумраке моей спальни видна разобранная кровать, прикроватная тумба с фруктовой корзиной и твоими сигаретами. Ты сидишь на постели, не сняв пальто. Твоего лица не видно: голова опущена, темная челка нависает над глазами тревожным крылом галки. Сегодня четвертый день после похорон твоей жены. Ты позвонил внезапно: я собирался лечь спать, потому и встретил тебя в пижаме, забыв, что давно из нее вырос, что показываться в ней, должно быть, стыдно. Даже не кивнув, ты прошел внутрь комнаты, пнув ногой баскетбольный мяч, попавшийся тебе на пути. Откатившись в угол, он с грохотом опрокинул напольную египетскую вазу, которая тут же раскололась надвое. Хорошо еще, что родителей не было дома: мать поднимает шум по поводу любого убытка. Я не стал обращать внимания на маленький инцидент, прошел мимо тебя и, распахнув окно настежь, сел на подоконник.
— Извини, — пробормотал ты, рассеяно опускаясь на кровать. – У тебя всегда хлам под ногами валяется…
Я выглянул на улицу. Старое каштановое дерево, могучими ветвями доходившее до самой крыши многоквартирного здания, в котором селилась моя семья, целиком увязло в синеватых вечерних тенях. Белые скамейки у основания его мощного ствола казались предметами игрушечной мебели, небрежно побросанными маленькими девочками. Сейчас я почему-то остро захотел оказаться там, внизу, чтобы задом ощутить ребристые выступы их деревянных плетений, напоенные соками отгоревшего солнца.
— Если ты устал, полежи, — бросил я тебе, не поворачивая головы. – Мои не скоро вернутся.
Ты не ответил. Не поменял позы. Казалось, ты не осознавал, где находишься. Никогда прежде ты не приходил ко мне без предупреждения, соблюдая маниакальную осторожность в самых несущественных деталях.
Я слез с окна, плотно прикрыв ставню. Устраиваться на кровати рядом с тобой показалось мне неуместным, поэтому я растянулся на паласе возле твоих горестных ног. Тебя было почти не различить в сгустившейся тьме, но я ощущал горячий запах, исходивший от ладоней, шеи и губ. Ты чуть сдвинул ногу, и, наткнувшись на меня, положил ступню мне на грудь, намеренно давя в районе сердца. Вывернувшись, я ударил пяткой по твоей коленной чашечке, и ты, охнув, грубо выругался в мой адрес. Затем сгреб меня с ковра, поднял, как щенка, к самому своему лицу, и, пропиливая взглядом, прохрипел:
— Она ушла, слышишь? Не об этом ли ты втайне мечтал, мелкий сучонок?
Я молчал, сжав веки, чтоб не видеть этих страшных огоньков в глубине его зрачков. Не давая мне опомниться, он резко прижал меня к себе, и с какой-то ненавистью впился губами в мой растерянный рот. Его горьковатый язык влажно ворочался во мне, совсем близко посверкивали белки закатившихся от животной похоти глаз, а чудесные смуглые руки нежно водили под пижамой, подчиняя себе мою взбунтовавшуюся сущность. Я целовал его мягкие прокуренные губы, и со стремительно растущей в предсердье болью обхватывал руками сильную шею, пружинисто выгибающуюся в разрезе черного свитера.
— Только ты остался. А зачем ты мне, скажи.… Куда я тебя, сопляка, дену? – Твои …бессвязные реплики сменились глухими вздохами, когда мои опухшие губы обхватили налившийся кровью орган, требовательно восставший из гнезда густых кучерявых волосков.
Знаю, ты ненавидел меня в это мгновение. Знаю, что и я ненавидел тебя, а еще больше себя – за слабость, за животную тоску, за несвоевременную похоть… Ты здесь, загнанный болью в угол клетки, узник своих противоречий и желаний, и я, который вместо того, чтобы освободить тебя от сомнений и затянувшейся связи, в очередной раз утягиваю тебя в трясину своей любовной лихорадки.
— Ты останешься ночевать? Ты никогда не оставался у меня на ночь, — мои мысли, подстегиваемый нарастающим желанием, стали путаться. – Родители с утра укатят на работу, они даже не узнают, что здесь кто-то был. Я запру дверь…
— Нет, — прошептал ты, больно сдавливая мне голову пальцами. – Нееет…
— Пожалуйста, Имран… Я не хочу отпускать тебя в ночь. Тебе нечего сейчас делать дома одному.
— Я сказал, — твой голос стал почти жестким. – Сейчас я кончу в твой сладкий ротик, уложу тебя в кроватку и свалю отсюда. Я не собираюсь впутывать тебя в свои проблемы. Мал еще. Я выкарабкаюсь, брат. Дайте мне только немного времен. Немного времени.… Вот так! Глубже! Возьми его целиком, мышонок, насадись горлышком до предела!.. Хорошо! Хо-ро-шоооооо!
Моя челюсть, онемевшая от фаллической атаки, отказывалась воспроизводить речь, поэтому я никак не реагировал на твои реплики, старательно сглатывая горячую пряную слизь, мелко выстреливавшую в рот. Ты утробно дышал, да боли стискивая нежную кожу на моей шее. После ты бережно подобрал меня и перенес в постель. Мы вместе легли: я полураздетый, в расползшейся подростковой пижаме, и ты – как был, в пальто. Твоё неровное дыханье, бьющее в моё ухо, звучало колыбельной, самой прекрасной из всех возможных на этой погибающей земле. Устало прикрыв веки, я провалился в тяжелый полусон. В нем отдельным фрагментом прорисовывалось неспокойное зимнее море, засиженное голодными серыми чайками. Я видел себя бредущим от одного непогашенного фонаря до другого, уже взрослого, полного незаживших ран и горьких потерь, одетого в черное одинокое пальто – твоё пальто.… Не твое ли дыханье у моей щеки стало шумом прибоя в этом странном сне? Куда я иду в нём? Что за сверкающая даль за зыбким январским туманом влечет меня? Ответ приходит не сразу. Мучительный и прекрасный ответ. То – весна на склонах Эльбруса, стозвучная, вечно юная и вечно древняя весна! И этот сладковато-душный аромат, от которого низ живота обволакивает негой, он, кажется знакомым.… Так пахли твои губы в тот незабытый майский вечер, когда ты по-настоящему поцеловал меня в тени кустов шиповника в Предгорье. Сейчас я определил этот аромат, он ведет меня от стужи к яростному солнцу весны, обратно в юность. Аромат гниющих эдельвейсов…
Резкий укол в сердце толчком выбрасывает меня из дремы. Я быстро поворачиваю голову, усмиряя дикий страх, затапливающий моё сознанье. Я едва успеваю увидеть ромб твоей спины, перегнувшейся через бортик подоконника в беззвездную ночь, пойманную в лапы каштана.
Я не закричал, не бросился выручать тебя. Моё сердце сорвалось раньше, чем твое тело, и ты, устало летящий вниз, к игрушечным белым скамейкам у подножья гигантского дерева, был пойман в светлые ладони моей прощальной молитвы. Здесь или там, на суровом заоблачном пике, я вовеки останусь твоим полнокровным эхом, одиноким младшим братом, живущим в тени креста.
Март, 2011.