Шурави, или свидетелей не оставлять

Вы знаете, что такое Новый Год в Афгане по христианскому календарю? Не советую даже пробовать узнавать. Под палящим солнцем романтика любого праздника — это первое, чего лишается рядовой ХХХ-го мотострелкового взвода, дислоцировавшегося в горах под Кабулом.
Сержант зашел в казарму, где взвод бойцов пикировался матами и пошлыми анекдотами. Сержанту было хреново после вчерашнего.
— Вдовченко, — воткнулся мутным взглядом в бойца, — праздник скоро.
— В курсе, товарищ сержант.
— Сгоняйте на БТР-е в кишлак, попроси овцу. Отпразднуем, как белые люди.
— Есть, товарищ сержант.

Натужно гудя, БТР выползает с позиций. Сержанту еще хреновей
— Стой, — поколотил по бронированному борту, — с вами поеду, все веселее будет.
Подобрали сержанта, направились в ближайший кишлак.
— Бекметов, — орет на весь БТР, — а скажи мне, бурятки красивые?
— Красивые, товарищ сержант.
— Га-га-га, ну ты и дурак, Бекметов. Нашел красавиц. Ноза нет, одно лисо.
— Так и есть, товарищ сержант.

Кишлак живет обычной деревенской жизнью. В кишлаке одни дети, старики и женщины. Десяток шурави почти одновременно спрыгивают с металлических бортов. Весело переговариваясь направляются к старику. Сержант немного говорит на дари, поэтому он и начинает разговор.
— Старик, дай овцу. У нас Новый Год скоро.
Старик кивает головой в белом дастаре, улыбается беззубым ртом, трясет бороденкой, и соглашается отдать овцу. Не отдашь — тебе же хуже будет. Шурави шутить не любят.
Из загона Бекметов выволакивает овечку. Овечка небольшая, но упитанная, вкусненькая. Шикарный стол на Новый Год обеспечен.
Вдруг…

Из ближайшего дувала выглянула молодая женщина. Настоящая восточная красавица с пронзительными черными глазами, обрамленными острыми, как стрелы, ресницами. Нижнюю половину лица прикрывал черный шелковый никаб, и это добавляло ее образу еще большей остроты. Сержант уперся взглядом в любопытную девушку.
— Твою ж ты мать… какая красотка.
И тут же шепотом ближайшему:
— Бекметов, проверить сколько молодок в кишлаке.
— Есть, товарищ сержант.

Из дувалов начали вытаскивать молодых афганок. Всего насчитали четверых. Старик бросился к сержанту, сбивчиво бормоча:
— Шурави, нэ. Шурави, нэ.
Вояка поднял автомат и, не отрывая взгляда от поразившей его красавицы, полоснул короткой очередью по надоевшему старикану. Тот рухнул неопрятным кулем прямо на кирзовые сапоги, и незаменимый Бекметов оттащил его тело. Сержант медленно подошел к афганке, она попыталась шарахнуться от него в обманчиво спасительную темноту дувала, но он цепко схватил ее за локоть.
— Не бойся, дурочка, тебе понравится.

И резко разорвал платье на груди. Никаб отлетел в сторону, афганка попыталась спрятать лицо, щеки залил густой жаркий румянец. Она была опозорена. Небольшие груди с темными точками сосков показались в прорехах разорванного платья. Ей не больше шестнадцати, но она уже замужем. Это — Афганистан. Мозг сержанта, одурманенный чарсом, почти закипел.
— Остальные ваши, — хрипло разрешил он бойцам, не сводя глаз с женской груди.

Воздух наполнили истошные крики, старики разбежались по дувалам и только молились, заперевшись изнутри вместе с детьми.
Афганка медленно отступала от потерявшего над собой контроль шурави, пока не уперлась спиной в стену овечьего загона.
— Не бойся, — говорил он ей шепотом, — не бойся, я не сделаю тебе плохо.

Но ему хотелось схватить в горсти смуглые груди, сжать их до боли, оставляя глубокие синяки. Сорвать с нее остатки платья, бросить на землю, резким рывком раздвинуть стройные ноги, и ворваться внутрь, рыча, и вколачивая себя молотом в ее тело.
Она смотрела ему прямо в глаза.
— Шурави, нэ…
И этим словно спустила курок АКМ-а.

Схватить на руки. Какая легкая. Словно пушинка. Дверь загона — ногой распахнуть, овцы разбежались, черт с ними, потом поймаем. В углу солома — бросить туда. Скукожилась, колени к груди подтянула, пытается прикрыться. Глупая.
— Шурави, — шепчет.
Заткнись, сам знаю. Мы все для вас шурави.

Сержант подходил к афганке, расстегивая пряжку солдатского ремня. Она сжалась на грязной, пропахшей овцами, соломе, пытаясь стать невидимой. Бесполезно, все бесполезно. Он все равно подойдет, он все равно возьмет то, что хочет. Возьмет по праву победителя. Возьмет потому, что у него оружие, которое он сейчас прислонил к стенке, но готов схватить при первых же признаках опасности. Потому что это они пришли сюда, потому, что они… шурави.

Схватил за тонкие, вздрагивающие плечи, повалил на спину. Платье — к черту, обрывки черной ткани только мешаются между тел. Сильными пальцами, привыкшими к спуску затвора, развернул к себе лицо, любуясь непривычной, не славянской, красотой. Сначала хотел грубо, до синяков, до утробного крика изнутри, разрывая внутренности, выволакивая матку наружу. Чтобы плакала, рыдала от боли, впиваясь ногтями в дубовую кожу на руках. Потому, что враг. Потому, что женщина врага. Самка врага. Потому, что Леха — штурмовик сдох, распятый на кресте под вашим гребаным, никогда не остывающим солнцем. А она открыла глаза, обожгла черным взглядом испуганного зверя. На миг провалился в эту бездну, и… попустило. Бешеная ярость ушла. Ей все равно не жить, свои убьют — уже опозорена, так пусть хоть удовольствие испытает последний раз в жизни. Шурави — они добрые.

Прижался губами к губам, настойчиво постукивая языком. Пусти. Приоткрыла свои, боязливо распускаясь, как цветок. Проник внутрь, обводя контуры зубов, поиграл осторожно внутри, прикусил нижнюю губу, тут же нежно зацеловывая укус. Она, может быть, головой меня не хочет, слишком напугана, но тело говорит своим собственным языком, и к мозгам он отношения не имеет. Поэтому, задышала часто, груди напряглись, упершись в гимнастерку. К дьяволу одежду. Скинул через голову, навалился обнаженным торсом. Рост — сто девяносто, плечи, как коромысло, грудь в выпуклых буграх. Приподнялся на руках, напряглись бицепсы. Провела рукой, ощупывая окаменевшие мышцы, задержалась пальцами там, где соединяется шея с пле

Все равно — смерть впереди, свои не простят. Шурави, отдай. Все, что можешь. Отдам. Я же не твой муж, для которого ты — хуже овцы: от той хоть какая-то польза есть. Я — шурави, которого ты ненавидишь. И поэтому ты сейчас стонешь, падая каскадом пальцев туда, куда я не пущу. Потому что… я… потом… тебя… не смогу… За хлипкими стенами загона — крики и хохот: бойцы веселятся. Пусть, пусть веселятся. Скажите спасибо, что не всем взводом прибыли, а только отделением.

Обвел танцующим языком полукружья грудей. Сначала одно, потом второе, спустился по животу, впитывая кожей золотистый запах тела. Она вся — как из золота. Остановился на пупке. Маленький какой. Она вся маленькая. Упругим языком, привыкшим командовать, вылизал первородные складки. В ответ застонала, тонкие пальцы зарылись в волосы. Не надо рук, я сам. Сам все сделаю. Раздвинул бронзовые ноги, попыталась сжаться — стыдно. Не стоит, пальцы привыкли в затвору, а он иногда заедает. Насильно проник ладонью туда, где влажно. Течет сильно, пропитав солому дерзким запахом. Видать, ее афганец так не умеет. Он же не шурави, правда? Только пальцем попробовал, как там — горячо, или нет, а она уже громко вскрикнула, распахнув свои глазища. Кричи, вокруг все кричат. Только тебе повезло больше, потому что те, снаружи, кричат от страха.

Все, сам больше не могу. Ворвался в нее, закричала от резкой боли. Слишком крупный, афганцы мелкие. Ничего, это пройдет. Начал двигаться, она отвечать не умеет. Афганцы — мужчины своих жен дерут, как коз. Дышит часто, прерывисто, пытается оттолкнуть, дурочка. Пока не понимает — хорошо, или плохо ей там, внутри. Ничего, сейчас поймешь. Двигаюсь медленно, влажно приучая ее к размеру, хотя самому хочется долбиться перфоратором. Поняла, губы приоткрылись, обнажив край зубов. Из-под ресниц, что, как занавески упали вниз, черными кружками светит. Открой глаза, не бойся, вижу, что хочешь. Открыла. Мой взгляд — в ее взгляд, зрачок в зрачок, серое к черному. Просоленный афганским солнцем пот с моего лица падает ей на губы. Она, как котенок, слизывает его языком, пробуя меня, убитого войной, на вкус. Нравится? Вижу, что нравится. Смешиваемся влагой друг с другом, как огненный коктейль в стакане. Крик изнутри. То, что хотел вначале. Только крик другой, идет из самого низа: оттуда, где жарко, оттуда, где сейчас нахожусь я.
И, резко выдохнув, падаю лбом в хрупкие ключицы, оставляя в ней часть себя. Тонкое тело замирает под моей сто килограммовой тушей. Чувствую, что ей тяжело, но облегчать не хочу.

Сержант, не глядя на афганку, молча оделся, взял автомат и вышел из загона во двор кишлака, где продолжался всеобщий праздник. Его жертва так и осталась сидеть на соломе. Одеться ей было не во что. Шурави разорвал ее платье.
Бекметов пристроился между упругих золотистых ягодиц молоденькой афганочки, методично вгоняя в нее член. Девушка вскрикивала, но плакать и просить о чем-либо было бесполезно, это она поняла сразу. Сержант прошел мимо, похлопав бурята по плечу. О, а здесь двое одну окучивают. Нормально устроились, пацаны. Сержант показал им большой палец. Вдовченко вложил свой агрегат в рот черноволосой красавицы. За зубы можно было не бояться: в затылок красотки твердо нацелен ствол петровского АКМ-а, ожидающего своей очереди. Двое курили, отдыхая. Двое мочились на стену дувала, перекрикиваясь друг с другом и смачно матерясь.
— Заканчиваем, орлы, — звучно выкрикнул сержант.
Через несколько минут бойцы уже застегивали штаны и гимнастерки.
— Отделение, построиться, — скомандовал сержант.
Отделение построилось перед его глазами. Кое-кто до сих пор оправлялся, пихая гимнастерку под ремень.
— Вдовченко, мать твою, — рявкнул вояка, — сколько можно штаны поправлять? Сейчас так и пойдешь без штанов.
— Га-га-га, — бойцы заржали.
Настроение у всех было отменное.
— Что делать, знаете сами? — обвел он отделение взглядом.
— В курсе, товарищ сержант. Свидетелей не оставлять.
— Вот и молодцы. Действуйте.
И отошел в сторону, с удовольствием втянув в легкие сигаретный дым.

Окружающий воздух заполнили крики, из дувалов выскакивали старики. Женщины, наоборот, рвались под стены. Удовлетворенные шурави поливали огнем кишлак, смеясь и перекрикивая друг друга. Простреленные тела, подпрыгивая в воздух, падали крест-накрест друг на друга, украшая двор затейливой кровавой вышивкой. Крестиком. Выбегающих из дувалов детей, отлавливали очередями в спины.
Сержант, прищурясь, докурил сигарету, подхватил автомат и прошел в покрытый трупами двор.
— Бекметов, бензин тащи.
— Кириллов, овец собери, в часть отведем. Не пропадать же добру.

Великолепно сложенный, огромного роста, русоволосый, сероглазый красавец-сержант зашел в загон, где, прячась от выстрелов, зарылась в солому его золотая красавица.
— Вылезай, — сказал на дари.
Услышав его голос, она высунула из грязной кучи черноволосую голову и робко улыбнулась тому, кто впервые в жизни подарил ей женское наслаждение, о котором ей даже мать никогда не рассказывала.
Сержант вскинул автомат и послал одиночный выстрел прямо между черных, словно очерченных углем, бровей.
— Извини, но… свидетелей оставлять нельзя.