Рай наяву (эрофантастическая повесть). Часть 1
…Двое стражников тащили ее на помост, залитый кровью. Гнусавый монах читал приговор. Я не слишком восприимчив к тонкостям старобаварского, но смысл слов был вполне ясен мне: "ведьма…", "сношения с дьяволом…", "четвертовать девицу Агнес…"
Четвертовать. Ум отказывался принимать то, что означало это слово: ее привяжут к доске, а затем палач отрубит ей руки, ноги и голову. Перед отрублением головы ей, бесформенному туловищу, залитому собственной кровью, предложат прочитать молитву.
Почти ребенок. Оборванная, перепачканная, бесчувственная; казалось, она не понимала, что происходит. Красота и беспомощность ее били наотмашь — черт, неужели только мне? Вокруг — грязные, морщинистые, налитые кровью лица — не лица, а рыла, хари… Когда ее затащили на помост и подтолкнули к доске, она пошатнулась и упала. Ее подхватили и стали затаскивать на доску. Обморок… Организм вытолкнул сознание прочь, оберегая его от немыслимого.
Черт. Строжайший устав всех сотрудников Связи Времен запрещает какое-либо вмешательство в события прошлого. Девочку втащили на доску, стали опутывать ремнями… Черт…
— Подождите! Вельможные господа! Подождите! Дайте сат… сут… (чертов старобаварский!) …сотворить молитву за грешный душа! Подождите!..
Это был импульс; если б я не поддался ему — не простил бы себе никогда. Я знал это. Проклятые рыла озадачились, — тем лучше.
— Один молитва! Про спасение…
Секундное замешательство — и я проскользнул к помосту. Оттуда свисала ее рука. Только бы дотянуться… только бы… есть! К черту правила, к черту Связь Времен. Я здорово рисковал, конечно; но мне было плевать.
Замешательство прошло: я увидел движение ко мне, — но рожи опоздали: холодная ладонь была в моей ладони, а другой рукой я уже нащупал за пазухой траспортер. Ткнул кнопку, и — рраз!
Стражники, алебарды, помост, грязная толпа, свинцовый свет — все выключилось и погасло; замерцали привычные зеленые искры, завертелись-закрутились вихри пустоты, из которой вдруг воздвиглось пространство, стены и пол… Я был в своей квартире. В моей руке была холодная ладонь.
***
Да уж, теперь ни у кого не будет сомнения в том, что бедная девочка сношалась с дьяволом, который лично явился спасти ее. Как благородно с его стороны… Плевать. На всех плевать. Только бы обморок, а не сердечный приступ…
Нет, дышит, бледная только: обморок, типичный обморок. Черт, вместе с ней приволоклась огромная, залитая кровью доска, к которой ее уже успели привязать. Нашатырь, где нашатырь? или нет: очухается связанная, в мерзости в этой, — нет уж. Вначале, первым делом — освободить девочку… где нож? Был же на поясе… вот он, поганец. Рраз, и рраз… и тряпки эти поганые с нее долой! На ней было оборванное домотканное платье, когда-то красивое, наверно — черно-белое, со шнуровкой, декольте до сосков почти, полная грудь ее вся наружу…
А воняет-то как, твою мать! То ли платье, то ли доска, то ли все вместе, — да и девочка мылась в последний раз, наверно, когда крестили ее. Такие уж обычаи у пятнадцатого века, ничего не попишешь: брезгливому туда лучше не соваться. Так. Елки-палки, как в говне порылся. А ну-ка, давай сюда, красавица, сползай с этой кучи говна… иди на ручки… Легкая, как пушинка, — сколько ж они ее голодом морили? Кучу к чертовой матери отправлю, но это потом все, сейчас — к свету ее, к окну, и — нашатырь.
Вроде опасности нет, обморок ее от силы пять минут длится (не считая шести веков) — но спешу, как бешеный. Тут же по ходу дела ванну ставлю набираться, горячую — отпарить девицу Агнес, как очнется. Если очнется… Ерунда: обморок — плевое дело.
Итак, вот нашатырь, вот платок — поехали!.. Вздохнула, пошевелилась… есть! Ффух!
Открыла глаза, взглянула на меня, — личико вытянулось, вся — один сплошной вопрос и удивление.
Только сейчас я осознал, что передо мной — живая девушка. Совершенно голая. Красивая. Сказочно красивая, — как было только тогда, в прошлом. Несмотря на грязь, синяки, кровоподтеки между ног (стражники, видно, ебли ее, как суку последнюю… уроды, поубивал бы!). Малышка совсем: по лицу так не больше шестнадцати, но тело спелое, персик, и груди большущие, тугие — огого!
Девочка — как раз того удивительного типа, что у Гольнбейна, ван Эйка, Рембрандта и других стариков: ангельское личико, нежное, в веснушках, голубые, даже сиреневые какие-то глаза, реснички веером, золотой каскад волос до попы — хоть и слиплись, свалялись, и не мыла она их, наверно, целую вечность, но все равно проступал и мерцал цвет густого золота… Соски большие, и груди сочные, полные, будто и не сочетаются даже с личиком — ну совершенно детским. И вот такое вот чудо хотели превратить в груду дымящейся человечины…
Глаза у чуда распахивались тем временем все шире и шире. Я не знал, как она отреагирует на увиденное — все-таки не каждый день ей, девице Агнес из средневековой Баварии, случалось бывать в московской квартире конца XXI века, — и ждал любой реакции.
Больше всего я боялся второго обморока. Но того, что последовало, я ожидал меньше всего.
Мы были у окна. Яркие солнечные лучи наполняли комнату, просвечивая сквозь кружевные занавески; светло-голубые стены и потолок пестрели солнечными зайчиками, мерцающими, как блики на воде. В цветных хрусталиках люстры отражались веселые огоньки. Позади светился неоновый "дневной свет", включенный мной в коридоре.
Агнес моя водила глазами, распахнутыми на пол-лица, по всему этому — по мне, по обоям, по кружевам; прислушивалась к шуму воды в ванной. Вдруг она повела носом, как лисичка, — я вспомнил, что в комнате включен ароматизатор-лаванда (обоняние привыкло к нему); на лице ее появилась и задрожала недоверчивая улыбка, готовая расцвести или сникнуть. Она спросила:
— Парадиз?..
Голосок у нее был слабый — почти не слушался ее.
Я не понял вначале, что это значит, и на всякий случай кивнул:
— Парадиз, парадиз. — И говорю ей по-старобаварски: — Здравствуй, Агнес.
Она вдруг ахнула, встрепенулась, улыбка ее расцвела в нечто ослепительное, — и засмеялась звонко, как ребенок. Не спятила ли, тревожно подумал я, а она вдруг вскочила — откуда только силы взялись, — и, прежде чем я успел опомниться, повисла у меня на шее.
Она шептала мне "здравствуй", и прижималась ко мне, и терлась об меня, и целовала меня, и смеялась с таким счастьем, какое, пожалуй, в последние столетия уже и не встречалось.
Хоть и неумытая она была, мурзилка, — меня этот порыв ее, скажу честно, оглушил. Судите сами: вот такое вот дите, собственноручно тобой спасенное от того, о чем и мозги не поворачиваются думать — лезет вот так к тебе, липнет, целует… К тому же — совершенно голое, грудастое, нежное такое…
А она вдруг будто вспомнила что-то — соскочила с меня, покачнулась (ноги все-таки не держали ее), посмотрела виновато — и начала что-то говорить. Голосок сиплый, не слушается, но — нежный-нежный, как колокольчик. Прислушался — латынь. Только странная какая-то, неправильная. Батюшки, да ведь она молитву читает, вдруг понял я. Единственную, небось, какую знает.
И вдруг меня осенило: "парадиз" — да это ведь рай! Так вот что надумало бедное дите!
И тут же в подтверждение моих слов она спросила:
— А где Бог?
Произношение дикое какое-то, — но я все равно понял. И что изволите ей говорить? Я сказал правду:
— Бог там, — и показал наверх. — А мы сейчас пойдем купаться. И кушать.
У меня это прозвучало как-то чересчур внушительно. Агнес сияла, восторженно глядя на меня, хоть и шаталась от усталости.
— А как это: купаться? — спросила она.
***
Мы сидели в ванне, в ароматной пене: я — сзади, Агнес — облокотившись мне на грудь. Она доверчиво льнула ко мне, и в груди у меня пронзительно …щемило. Хуище мое колом упиралось в ее попку, но я старался об этом не думать.
В хлопьях пены плавали утонувшие блохи пятнадцатого века, обильно уснащавшие ее тело. Я месил шампунь в ее роскошной золотой гриве (намокнув, она стала медной), и Агнес блаженно скулила. Кажется, она никогда не испытывала таких наслаждений: горячая ванна, нежная, обволакивающая пена, струйки воды по коже — все это вполне совпало в ее представлении с райским блаженством.
Ее розовая головка была похожа на новогоднего пупсика в хлопьях ваты. Мне страшно хотелось приласкать ее как можно нежнее, и я обнимал ее за грудки, сгребал их в охапку и целовал девочку в мыльную шейку и в ушки, растравляя свое желание (и без того дикое), а она нежно жалась ко мне.
Она была, как пьяная: ужас, голод, усталость, и затем — радость, сытость, горячая вода доконали ее. Она все время смеялась, бессвязно бормотала что-то (половины я не понимал), порой плюхалась и нервно ласкалась ко мне, выливая половину воды на пол.
Только что покормил ее: две тарелки плова с мясом врубила, да фруктов еще, да соку яблочного; довольная! Аж плакала — так вкусно ей. Прямо в ванной лопала, сидя в пене.
Разобравшись с гривой, переключился на ее тело: мылил губкой каждую клеточку, растирая до красноты, и сам чуть не плакал, думая о том, какое чудо я спас. Она перед мытьем осмотрела себя, удивленно так, и говорит: руки-ноги на месте. И голова. Значит, знала…
Удивилась только, что голая. А я гоню фуфло: Адам и Ева были голые, вот и ты тоже. Спекулирую райской легендой. А что делать? Даже не представляю, что ей потом говорить. Пока работает на 100 процентов: у нее — безграничная вера в то, что она попала в вечное блаженство, и — соответственное доверие ко мне. Пока это мне на руку, а там посмотрим, что с этим делать.
Усадил ее на пластмассовый стульчик посреди ванны — мыть многострадальную пизденку ее. Что она многострадальная — видно невооруженным глазом; причем, судя по следам кровоподтеков, разъебали ее с недельку назад, не больше. Сколько
А и в самом деле — почему бы и нет? Ну что ж. Держись, Агнес: райское так райское, наслаждение так наслаждение… Тем более, что это необходимо в гигиенических целях.
Первая же струя душа в пизду — мягкая, несильная пока — исторгла из нее вопль. Глазки посерели, округлились… не перебор ли? Ничего, организму полезно.
Подержал струю в пизде, чтобы там набухло все, налилось сладостью — и тут же поливаю девочку тугой струей сверху донизу: и спинку, и грудки, и голову. На макушке задержался — пусть почувствует, как водичка обволакивает кожу на голове, стекает медленно по лицу, щекочет струйками шею… Заслужила.
Хлопья пены стекают-сползают по мордочке; хрюкает, жмурится — а ручка к пизде ползет. Ничего, пусть подрочит пока. В ушки лью — несильно, чтоб не залить; меняю температуру — с горячего на прохладную и обратно. Походя задеваю сосочки, слегка задерживаюсь на них, и возвращаюсь к пизде. Убираю ее ручку оттуда, и — лью на клитор, уже сильной струей…
Визжит. Ловит ртом воздух. Дикий, щенячий восторг, зверское счастье и зверский кайф. Распахнулась вся навстречу струям, ловит их всем телом, хочет поймать-впитать в себя. Стыд — забыт навсегда…
Никогда такого счастья не видел и не думал, что увижу. Ааааа, как хорошо! Только жаль — двух душей нет у меня: один на голову, другой в пизденку…
Впрочем, сейчас мы это поправим. Облил ее для контраста с ног до головы — и направил ей сильную струю прямо на клитор. Захрипела, закричала, как резаная, чуть со стула не падает… Так, а ну-ка — вот тебе душ, бери в ручку, делай сама, как тебе приятней… вот так… поняла! Молодец!
И тут пошли такие звуки, какие, наверно, доносились с помоста, где ее чуть не казнили. Поливает себя, корчится, мяукает… а я тем временем ковшик воды набрал — и на макушечку лью, постепенно, чтоб окутало ей каждую клеточку. Заслужила бедняжка, заслужила маленькая… И грудки ей нежно мну, сосочки подкручиваю, а другой рукой — макушку поливаю, медленно, не спеша…
На третьем ковшике разорвало ее. Взвыла, выгнулась, покачнулась — еле поймал. Держу за туловище, не даю растечься — а она остервенело поливает себя ТАМ, ноги вывернула шпагатом, воет, всхлипывает…
Обкончалась девочка, излилась блаженством. Впервые в жизни, наверно. Выдохнула, выронила душ, сползает со стула, глазки стеклянные, ротик раскрыт…
Стаскиваю ее в ванну — плюх! Половина воды на полу… Лежим вместе — я снизу, она на мне; поливаю ей макушку слабым душем. Глазки закрыты, на лице невообразимая улыбка — такая только у счастливых младенцев бывает. Всхлипывает блаженно, скулит, посапывает, лапочка моя, радость моя, девочка… Черт, как же хочется ебаться! Помираю просто… Нет, нельзя. А дрочить стыдно. Терпи, вояка!
…Заснула. Заснула девочка. С младенческой улыбкой на пунцовых щеках.
Хотел разбудить — передумал. Зачем? Во-первых, не добудишься ее; во-вторых — она таких сладких снов, наверно, и не видела никогда. Пусть спит; справлюсь сам.
Вытащил ее, вытер (нелегко это было) — спит. Спит как убитая, и улыбка с личика не сходит. Ну, пойдем к кроватке, Агнес, пойдем. Ляжем вот так вот, уютненько… и я рядом с тобой, пожалуй: отосплюсь хоть за всю эту сумасшедшую мюнхенскую неделю. По-человечески. Рядом с тобой. Как с плюшевым мишкой.
Лег рядышком. Не удержался, конечно — обнял ее, мягкую, нежную, горячую после ванны, прижал к себе… и она прижалась ко мне, обняла, не просыпаясь, оплела ручкой… Ууух! Голая, горячая, грудки вмяла в меня, личико уткнула — сопит… Член — колом, по телу — радужные волны разливаются: хочу ее — сил нет.
Но сон пересилил желание: успел подумать только, что оскандалюсь во сне, наверно, — и провалился в мягкое, сладкое ничто…
***
Проснувшись, я обнаружил, что лежу на Агнес и страстно ебу ее.
Это было так сладко, так сказочно, что я не мог остановиться… Еб ее и думал: "нельзя, ну нельзя же, слезай с нее, пока не проснулась!" — и не мог. Не мог остановиться. Хуй мой распирал Агнес до самой спины, ездил в ее нежной скользоте туда-сюда, и яйца шлепались об ее попку — ааа, как хорошо…
Девочка стонала и гнулась подо мной. Розовое, мягкое тело — нырнуть в него, окунуться, чтоб обволокло меня — клеточка к клеточке… оооо!..
…Открыла глаза. В них мелькнуло удивление, но я нагнулся — и давай целовать ей личико, и глазки, и губки… Она аж задохнулась — а я облизываю ее, ебу, вжимаю в себя и чуть не плачу от этой страшной близости. Агнес, девочка моя, самое близкое в мире существо…
Эти сумасшедшие ласки были как шок: они длились всего минуту или меньше, — и перевернули мою душу навсегда. Агнес выла, вывернувшись дугой, а я вылизывал ее, сминал ей хуем потроха, всаживался …в нее до упора, взрывался, заливал ей нутро жидким огнем…
Потом я сполз вниз и стал целовать ей пизденку. Агнес заливисто смеялась и стонала от удовольствия; ей было хорошо, она истекала блаженством, у нее все цвело и наливалось там, набухало — и растеклось наконец по всем ее клеточкам, исторгнув из нее новый сладостный вопль.
Обкончавшись, она выдохнула:
— Как хорошооооо!.. Иди ко мне!
Голосок ее спустился на целую октаву вниз. Я вытер лицо, вымазанное ее соками и моей спермой, поднялся — а она, счастливая, сытая, буквально прыгнула мне на шею, обвила руками-ногами, как обезьянка, прижалась всем телом — и целует меня по-детски, попугайчиком, и смеется, заливается прямо! Я прижал к себе это розовое, визжащее чудо — и мы рухнули вдвоем на кровать.
Она жалась ко мне, и обцеловывала, и пищала от восторга, и зарывалась в меня — и рассказывала, рассказывала! Ее как прорвало. Она говорила на каком-то диалекте, но я хорошо понимал ее. Слушал и думал: ну все, пропал, Петр Дементьев, кандидат исторических наук, младший лейтенант, секретный агент Связи Времен, погорел с потрохами…
Она говорила мне:
— Я знала, что встречу тебя здесь. Ты помогал мне всегда, я знаю. Я узнала тебя. Я видела тебя во сне, часто-часто. Ты спас меня, когда я упала в колодец, помнишь? А сейчас мы встретились. Я так рада, что умерла! Бог избавил меня от боли, я ничего не почувствовала, ни капельки! Я так рада, что Бог вернул мне тело! Какое чудо! Как хорошо! Мне еще никогда не было так хорошо! Как хорошооооо! — и она прижималась ко мне, целовала меня, где успевала, и шептала: — А помнишь, патер говорил, что ангелы не бывают мужчинами или женщинами, а я не верила? Я знала, что ты такой, мой ангел-хранитель!
Вот в кого она произвела меня! Ёлки-палки…
— …Значит, здесь тоже делают это? А я знала! Я чувствовала! С тобой это так хорошо, так хорошо! С земными мужиками ужасно, отвратительно, а с тобой — так хорошо! Ты же знаешь, что я не виновата — они насильно сделали это со мной? Знаешь, да? Я не хотела, я ничего не хотела, из-за этого все и случилось. Они хотели отдать меня епископу, но я не хотела. И когда меня привели, я не позволила ему, и плюнула ему в глаза, и ударила его, и укусила! И он сказал, что я пожалею, что я умру, как собака, что об меня тюремщики будут ноги вытирать… А я сказала: и пусть! И тогда все это началось. Ты же знаешь, что я не ведьма? Я почитаю Бога, и тебя люблю всей душой. Я не жалею, что умерла: мне еще никогда не было так хорошо… А мы всегда будем голыми? Никогда не будем одеваться? Да? Мне не стыдно ни капельки, потому что Бог простил мне грехи, да? И я теперь, как Ева, да? Я знаю эту историю, патер рассказал мне. А здесь можно …, или надо терпеть?
Я не знал этого слова, но понял, что оно означает. Пора, значит, знакомить ее с райским унитазом…
— Можно. Но для этого есть особенное место. Пойдем, я покажу тебе. Не стыдись меня.
— Я не стыжусь, милый мой, любимый мой ангел-хранитель…
Она встала. У меня давно уже щемило в горле, но сейчас… Волосы ее высохли и струились нежным, воздушным золотом, спускаясь по всей спине до попы, и ниже — до самых ног. Стройная, розовая, ребячливая, счастливая… Вот какой, наверно, была Лорелея…
Комок в горле набух, и я вдруг прижал девицу Агнес к себе, зарывшись в ее мягкий живот.
***
Пока она осваивает унитаз, попытаюсь собраться с мыслями.
Что я влип, и влип порядочно, просто грандиозно влип — это понятно.
Еще понятней другое: никогда еще я не был так счастлив. Это — самое понятное. И самое главное. Агнес…
Теперь — непонятное. Что делать? Как быть с ней? Что ей говорить, как рассказать ей правду? Да и нужно ли? А наш-то век куда больше похож на ад, чем на рай… Как скрыть ее от Связи Времен? Расстаться с ней я уже не смогу, это ясно.
И епископ этот еще пожалеет, что родился на свет. Слово чести… Ну что, ангел-хранитель, заварил всю эту кашу — теперь расхлебывай!
_____________________
Продолжение следует…