Рабство (история одной любви)
Все началось в столовой: он пролез мимо нее без очереди. Вернее, он не имел «злого умысла» — прошмыгнуть, опередить — просто засмотрелся на чудное личико в кудряшках и веснушках. Глядя на них, хотелось сказать «ах», «ой» или что-то в этом роде. И — как-то само собой получилось, что он оказался впереди, машинально ухватил поднос…
— Джентльмен! Желаю не опоздать…
Журчащий голосок, казалось, не умел сердиться, даже если хозяйка и старалась.
Валера смутился: случайно выставил себя невежей, и притом — не терпел оставаться «в луже» (как он говорил). Тем более — пред слабым полом. Он принял «хорошую мину»:
— Ах, девушка, простите: залюбовался.
— Колбасой?
Журчащий голосок искрился смешинками. Вокруг прыснули. Валера впервые за N времени почувствовал, как краснеет. Он привык быть неоспоримым остроумцем, душой всех компаний, а тут незнакомая девчонка двумя словами — на лопатки… И — Валеру понесло:
— Конечно. Она розовая и пухлая, как вы. — И набирает себе хавчик на поднос, не собираясь пропускать ее вперед. Ну уж нет!
Веснушчатая, казалось, сошла прямо с какого-то «Портрета девушки с пасеки», где их изображают такими обаятельными и глубокоглазыми, каких никогда не бывает в жизни.
— Неправда. Она скользкая и невкусная, как вы.
Валера растерялся. Он привык, что девчонки смотрят на него, как на откровение — а тут…
— Ладно, я пропущу вас, – продолжала она. — Детей и стариков…
Она не договорила, — вокруг поднялся буйный хохот.
***
— Девушка, с вами свободно?
Она подняла голову. Это был тот самый парень — бойкий, с глазами-буравчиками. Вчерашний позор его, который вынудил ее потом так раскаиваться, никак не отразился на нем: голос уверенный, взгляд — более чем, и смешинка где-то в уголках рта.
— С нами? С нами свободно, конечно.
— А сколько вас?
— Нас — целая я. Разве меня мало?
— О нет, ничуть. Более чем достаточно.
— Более? Какая-то часть лишняя? Будем резать?
Это превращалось в волнующую игру. На всякую колкость она отвечала, не задумываясь, двумя, и ничуть не сердилась, — глядела прямо ему в глаза, внимательно и любопытно…
— Как вас зовут?
— Лиза. А вас?
— Лиза? Надеюсь, не подлиза?
— Это все – ваше имя?
— Нет. Я – Валера…
— Значит, фамилия?
Они пикировались долго, увлеклись и чуть не опоздали на пары. Вечером Валера не смог найти Лизу, промаялся остаток дня, и уже назавтра подкараулил ее в столовке. Их разговор протекал в том же ключе.
…Это была странная дружба: она напоминала бесконечную игру «в поддавки». Они беседовали часами; Валера старался превзойти Лизу в обаянии, остроумии, «распускал хвост» и потел от натуги, — но Лиза светилась обаянием неиссякаемо, как солнце. Ей не стоило это никаких усилий: она просто жила, журчаще говорила и улыбалась.
Валера сознавал, что влюблен по уши, но не мог выйти из игрового тона, не мог перевести разговор в более серьезное русло, — и поддерживал этот захватывающий, мучительный карнавал-поединок.
Институт следил за ними, затаив дыхание; «Лиза ходит с парнем!» — эта новость была столь же невероятной, как если б Политбюро одобрило войну во Вьетнаме. К Валере приставали: — «как? в самом деле? ты – с Лизкой? с Кузякиной?» (так Валера узнал ее фамилию). Эти расспросы были, как уколы в болевую точку, и он огрызался на любопытных, — а сам по ночам исходил поллюциями, вожделея Лизу — близкую и недоступную.
Лиза была знаменита; Валера вначале думал, что дело только в ее необыкновенной внешности, в ее живости, обаянии, улыбке, — и главную причину узнал гораздо позже.
***
Лиза была так невероятно, ошеломительно мила, что у всех видевших ее курносое личико — сами собою расползались в улыбке щеки. Когда Лиза улыбалась (а улыбалась она, в общем, всегда) – будто веселый лучик освещал все и вся; радужные брызги ее улыбок разлетались вокруг, оседая на всех, — каждый получал свою каплю тепла.
Ни один канон красоты не признал бы Лизу: вздернутый нос, голубые глазищи на пол-личика, веснушки, как капельки ее смеха, разбрызганные по щекам… Пресловутая «форма лица» ее словно менялась каждую минуту вместе с глазами, не желая вписываться ни в одну классификацию; вокруг топорщились веселые кудряшки — мелкие, густые-густые; они стояли могучей стеной, непокорной всем прическам, всем укладкам на свете. Все шляпки упрямо выталкивались ими с Лизиной головы, похожей на веселый замысловатый кустик. Цвет кустика тоже менялся каждую минуту, вместе с настроением природы и хозяйки — от густо-коричневого, как дерево под лаком, до ярко-рыжего, а на солнышке — ослепительно-золотистого. С непокрытой головой Лиза была настоящим золотым одуванчиком.
Когда рядом с Лизой оказывались признанные красавицы — вначале все смотрели на Лизу, а потом уж на них. Лиза была прекрасна буйной, необъяснимой красотой цветущей жизни. Но и красавицы любили Лизу; у нее, казалось, не было и не могло быть врагов.
Впрочем, и друзей тоже не было. Лучшие подруги — давние, с детства — остались дома, в N-ске, а в столице, куда Лиза приехала учиться, все было иначе. В первые же дни ее приобщения к общаге, как водится, к ней полезли в постель — проверять, с кем она спит, как часто и охотно; после — впечатлительную Лизу отпаивали целую неделю бромом, а потом водили к врачу, который диагностировал нервный срыв и выписал месячное освобождение от занятий. Заплаканная Лиза все равно ходила на лекции, прослыв «психованной недотрогой» и «заучкой». Впрочем, эта репутация испарилась, как и не бывало, стоило Лизе лишь отойти от слез и сверкнуть парой своих улыбок.
Потрясение первых дней, казалось, отошло, отсеялось в никуда, как отсеиваются все обиды, — но его отголосок укоренился в Лизином сердце, въевшись внутрь. При знакомстве Лиза казалась распахнутой, доверчивой душой, наивно открытой всему и вся — легкость ее натуры вводила в заблуждение, и казалось, что сблизиться с ней легко, как с котенком. Но внимательные люди замечали темную глубину в ее глазах; попытки общаться с ней в духе «ах ты, моя зайка» неизменно оканчивались одинаково: Лиза улыбалась, общалась отзывчиво и насмешливо, и — не пускала никого дальше этого порога.
Никто не знал, чем она живет, что у нее на уме, что ее радует, что огорчает; со всеми она была равно искренна и легка, всех радовала бесчисленными улыбками.
***
Не было большей разницы между видимостью и сутью, чем в этом странном существе; Лиза — «дитя полей», «чудо природы» (как только ее не называли) была не глупышкой, не лаборанткой-двоечницей, — Лиза была гением математики.
Поверить в это было так же трудно, как в искренность комсорга на собрании. С детства с Лизой-вундеркиндом нянчились, о ней писали, ее работы публиковали в специальных журналах в Союзе и за границей, а в институт приняли вне конкурса. Лизу не волновала слава; почти никто из ее соседей по общаге не знал Лизу-гения (слышали что-то и когда-то, но, как водится, повылетало из голов); никто не знал, что ее взяли в 16 лет сразу на «двушку» (второй курс), что ее работы публикуют в научных изданиях, что с ней беседуют на равных профессора и академики…
В своих изысканиях Лиза подошла к грани математики/философии, и днями пропадала в читальном зале, упорно вгрызаясь в запутанный детектив человеческой мысли. Многие часы углубления в книги проходили сквозь Лизу бесследно: цвет ее лица всегда был таким, будто она только-только — из-под солнышка и полевого ветра. К третьему курсу она всерьез собралась учиться философии, и профессура ходатайствовала о зачислении ее без экзаменов.
Не было человека, не совпадавшего с шаблоном своей профессии так, как Лиза; не было и человека, чей внутренний мир так расходился с его отражением в людских взглядах, как у Лизы.
Лиза …не могла не нравиться мальчикам, и многие мучили свои половые органы, думая о ней. Институтские дон-жуаны пытались добиться ее симпатий; одно время они даже спорили, кто первым охмурит ее. Все попытки охмурения кончались одинаково: Лиза, проницательная, как медиум, говорила очередному ухажеру — Что, поспорил на меня? И что же делать? Я могу чем-то помочь тебе? – спокойно, сочувственно глядя на него. Ухажер сникал и съеживался.
Лучистый взгляд Лизы превращал всякую браваду — в фальшь; все мелкое, натянутое, ненастоящее рассыпалось рядом с Лизой, как сухая листва. Вскоре ухажеры запомнили: Лиза и флирт – две вещи несовместные.
Конечно же, она была девственницей. Первые дон-жуаны не добрались, к счастью, до ее тела, напуганные ее ужасом и слезами…
***
Лиза и Валера играли в шахматы, позабыв обо всем на свете.
Как-то вдруг оказалось, что это увлечение связывает их — и целую неделю они проговорили о Ботвиннике, защитах и гамбитах, радуясь возможности общаться без пикировки, «взаправду». В игре они не уступали друг другу, выигрывая с переменным успехом, — но Валере почему-то казалось, что он сильнее, и он взялся за шахматную литературу. Даже учебу забросил…
Однажды случилось то, без чего не было бы всей истории. А именно – Валера опоздал на свидание с Лизой. Сломался автобус, не удалось втиснуться в следующий — и Валера явился на полчаса позже…
Тем временем к ожидающей Лизе пристали хулиганы. Она с грехом пополам отшила их — но ее успели облить потоками словесной грязи; к тому же зарядил дождик – зябкий, унылый, как мигрень.
Когда Валера появился – Лиза была продрогшей, мокрой и колючей. В него немедленно впились десятки колкостей; Валера парировал, Лиза не отступала – и вскоре они пикировались вновь, как дуэлянты, не замечая ни переполненного автобуса, ни дождя. Дуэль разгоралась; обоими овладел злой азарт. Валера чувствовал в себе настоящее бешенство — он и обожал, и ненавидел «эту мокрую лисицу» (как он назвал ее про себя)…
Они чувствовали, что их несет какая-то волна – и не могли остановиться. В глубине души Лиза простила Валеру и стыдилась своего тона, но вихрь азартного карнавала тащил ее за собой все дальше, в мутное никуда, — это было увлекательно и страшно, и она не могла противиться ему. Милая, мягкая Лиза никогда еще не играла в такие игры; она не узнавала себя — в нее словно вселился бес-задира…
…Добрались к Валере (он снимал «крысятник» — хрущобу-однокомнатку) — тут же сели за игру; Лиза и здесь не удержалась от колкостей:
— Ну что, мокрый ферзь, сыграем? Или ты король?
Эта невинная колючка уколола, как ланцет хирурга, в нервный узел. Валера вскочил — и тут же сел, криво усмехнувшись. Помолчав — сказал:
— Просто так играть – нет резону. На что сыграем?
— А тебе, значит, непременно хочется заработать?
— Почему заработать? Разве играют только на деньги?
— А на что еще? На сигареты? Я никогда не курила и никогда не буду курить.
— Нет, не только. Еще играют… – Валера почувствовал дрожь от своей идеи, драгоценной и ужасной, — еще играют на желания. Называется – «фанты».
— Ого! И что же мы будем желать?
— Все что угодно.
— Все?
— ВСЕ.
— Ну-у… Лиза тоже чувствовала азарт, толкавший ее неизвестно куда, — просто так желать неинтересно. Однократно – раз, и выполнил. Нет, если уж желать – то на какой-то срок. На день, например.
— День рабства?
— Ну да.
— Только — уклоняться от выполнения нельзя. Священный закон игры…
— Да знаю я. Давай играть!
— И что – уговор?
— Уговор, уговор. Давай!..
…Они решили, что их настроение не терпит долгих размышлений, и выбрали блиц-партию. Валера чувствовал в себе кипящий азарт, который отдался вдруг необыкновенной ясностью в голове, — возбуждение форсировало мысль, заострило внимание, и Валера видел себя молниеносным, кипучим, непобедимым. Тысячи разных ходов и комбинаций сверкали у него в голове, и он управлял ими, как фигурами на доске.
Лиза тоже раскраснелась; в глазах прыгали бесенята. Волна азарта наполняла и ее, но отдавалась не ясностью, а волнением, исходящим откуда-то из глубин женского естества. Она кружила голову кипящим туманом, обволакивала мозг, растворяла мысль… Это было как погоня или катание на карусели. Привычная ясность математика была вытеснена страстью — Лиза не владела собой.
Это и подвело ее…
***
Лиза проигрывала партию за партией. Это была катастрофа: она проиграла уже неделю рабства и, пытаясь отыграться, только увеличивала свой долг.
Наконец она откинулась в изнеможении на спинку кресла. Лицо ее горело. Валера спросил – «хочешь играть еще?» — но она не ответила.
Общий долг ее составил девять дней рабства у Валеры. Лиза зажмурилась, потерла руками виски… посмотрела на Валеру долгим, темным взглядом, и сказала, признавая свое поражение:
— Что ж. Что я должна делать?
Все в ней смешалось в сверкающий калейдоскоп: мысль о полном разгроме, странно сладостная; обрывки мыслей об ужасном — о власти Валеры над ней («неужели он…»); кипящая пустота внутри и неутихший азарт, который — она чувствовала — выволок их обоих в какой-то опасный угол, где привычный Валера и даже она сама для себя вдруг стали непредсказуемыми… Сладкий ужас разлился в ней; она говорила себе — «это же Валера, хорошо знакомый Валера; все это игра — не более чем игра», — и все лучше понимала, что это уже не совсем игра, и сейчас с ней будет что-то, о чем лучше не думать.
В глубине души-то она знала, что с ней будет, — и знала, что страстно хотела этого. Вернее, хотела не она, а то безумное существо, которое вселилось в нее во время словесной дуэли с Валерой…
…И Валера давно уж знал, что он сделает с Лизой. Он отгонял голос разума, отгонял угрызнения — чтобы не заглушить безумной решимости: «в конце концов — ей будет очень, очень приятно…» Его переполняло пьянящее торжество.
— Что делать? Ровным счетом ничего. Только не мешать мне.
— Не мешать чему?
Валера приблизился к Лизе; они вдруг пересеклись взглядами — глаза в глаза – и на мгновение их соединило, как магнитное поле, понимание того, что должно произойти. Валера нагнулся к Лизе — совсем близко, вплотную к горячему лицу, — коснулся губами щеки (неужели? наконец-то!..) — и шепнул:
— Увидишь!..
Лиза спросила неожиданно хриплым, чужим голосом:
— Надеюсь, ты будешь джентельменом?
Валера, дрожа от невероятности мгновения, коснулся ее ушка кончиком языка, провел вниз к затылку, отчего Лиза задышала тяжело, как от боли, — «Не надейся. В столовой не был и сейчас не буду», — и нырнул лицом в мокрые кудряшки, не помня себя от восторга и пьянящей власти над Лизой… Он вдыхал их запах, зарывался и купался в них; потом — приподняв копну, принялся щекотать и вылизывать затылок, бесконечно милый, нежный и пушистый, как само счастье. Лиза охнула — и заскулила от нежданного блаженства…
***
Лиза лежала на кровати, совершенно голая, крепко привязанная за руки и ноги к углам, и металась от стыда и неутоленного желания, которое жгло ее внутри, как сладкое солнце.
Валера мог просто изнасиловать ее — удовлетворить многодневное вожделение, воспользовавшись правом выигрыша, — но тогда Лиза ненавидела бы его как подлеца и зверя. Его план был более коварен: Валера хотел принести Лизе такое наслаждение, какого она не знала никогда; хотел запастись терпением и вымучить «эту рыжую лисицу» многократными волнами блаженства, не доведенными до пика, — а тогда уж…
Тогда она будет относиться к нему иначе. Валера безумно любил Лизу, и кипевшая в нем мстительность могла воплотиться только в любовной пытке для любимой; он не мог сознательно причинить ей боли — ни физической, ни душевной, — и мысль о ее неизбывном …наслаждении приносила ему куда больше мстительной радости, чем похоть.
Валера раздевал Лизу постепенно, превращая стриптиз в головокружительные ласки. Возбуждение переплавилось в точные, как у хирурга, прикосновения к очагам наслаждения; Валера чувствовал Лизу, как самого себя, чувствовал свою власть над ней, и его переполняла та же необыкновенная ясность, властность и молниеносность, что и в недавней игре. Валера управлял всеми чувствами и желаниями Лизы, как фигурами на доске, и чувство абсолютной власти над ее душой и телом приносило наслаждение, какого Валера еще не испытывал.
Наконец-то Валера мог компенсировать мучительное превосходство Лизы над ним, не дававшее ему покоя, — наконец-то, наконец-то…
…О Лизе и говорить нечего. Первая в ее жизни любовная пытка оглушила ее и лишила разума. Сверкающий калейдоскоп дыханий, прикосновений и ощущений растворил ее в себе без остатка; ужас, любопытство, невыносимая сладость, стыд, рабство и свобода, невозможная, невероятная близость Валеры и многое другое, чему она не знала названия, смешалось в ней в единый ком блаженства, сверлящий ее тело.
В начале самыми сильными чувствами были — чувство запретной близости, вплывающей в нее, как в масло, — и неизвестность. Лиза знала, что Это — больно, приятно и очень стыдно, но даже не представляла себе, КАК стыдно и КАК приятно. Боли все не было и не было (Лиза толком и не знала, где и отчего она должна появиться), зато сладкая мука нарастала так, что вскоре вытеснила все остальные чувства. Лиза превратилась в зудящий комок наслаждения, и думала — «может, это и есть боль? эта невыносимая сладость? но — Боже, как хорошо…»
Вначале она ужасно боялась неведомого, со страхом ожидая самого момента лишения девственности. Но — потом, когда Валера спустился кончиком языка от шейки к ключице; когда он начал раздевать Лизу, обволакивая ее паутиной прикосновений; когда раскрыл грудь — и увидел пухлое, объемное, трогательное, и стал понемногу мять и подсасывать, приближаясь к соскам; когда прильнул к ним, и Лизу пронзило сверкающее солнце; когда раздел ее донага, разделся сам, и Лиза стояла перед ним голая, полная кипучего стыда; когда он начал ласки от шейки — ниже, ниже, к соскам, к животу, охватывая и спину, и бедра, и ягодицы легкой паутинкой; когда Лиза, не заметив того, обняла Валеру, прильнула к нему всем телом, обхватила коленями; когда он вминал ее в себя, как глину, сверху донизу, упершись в нее членом; когда ласкал внутреннюю сторону бедер, наполняя Лизу теплым зудом; когда нырнул пальцем Туда — (Господи, как она этого хотела!) – и самое стыдное в ней горело, истекало, изливалось, требуя прикосновений; когда он усадил ее себе на колени, и — щекотал, мял, месил ее горящую вагину, а она обхватывала его ногами так крепко, как только могла; когда… Страх перед неизвестностью растаял, и Лиза отдалась сверкающему потоку, позабыв себя. Она не знала и не предполагала ничего подобного; феерия любви потрясла ее…
***
…Прикосновения Валеры к самому заветному толкали ее в мутную, сладкую пропасть; казалось, что Валера касается обнаженного ее сердца. Пропасть приближалась, всасывая в себя Лизу; вагина горела, наливалась невыносимой сладостью, набухала кипящей волной, смывающей Лизу прямо в бездну. Валера вдруг уперся членом в вагину, и стал легонько толкаться, двигая Лизу за ягодицы — насаживая ее на себя. Лиза охнула; природа направила ее, и она сама стала насаживаться на член, изогнувшись и зажмурив глаза. Волна затапливала, растворяла в себе — вот-вот, сейчас, еще, еще немного, еще капельку…
Как вдруг он отодвинул трепещущее тело и отсел от нее. Брошенная Лиза вздымала бедра по инерции, но движения ее утихали, и…
Это невозможно описать. Лиза, философ и умница, не понимала, что с ней творится, что пылает в ней и как избыть этот огонь. Валера бросил ее в полушаге, полумиллиметре от желанного взрыва, которому она не знала названия; горячая волна кипела в ней, разрывала ее, требуя выхода и не находя его. Было чувство, будто ее вдруг бросили умирать в ледяной вакуум, из смертного жара — в смертный холод, — и она медленно остывала…
…Открыла глаза, приходя в себя. Посмотрела на Валеру — в ее взгляде был такой вопрос, такое вселенское недоумение и мольба, что у Валеры едва не разорвалось сердце.
—
***
Он нагнулся над ней, голой, крепко привязанной — отданной в полную его власть, — и вылизывал ей тело, как кошка, сверху донизу — от шейки к ключице, к груди, задевая сосок, и дальше — к животу, к бокам, бедрам…
Лиза выгибалась, как от электрошока, и надрывно кричала:
— Ой-ей-ей-ей! А-а-а-а! Валерочка, родненький, а-а-а-а! Не мучь меня! О-о-о-ого-го-го…
Валера лизал ей уши, бока, подмышки, соски, потом — ступни, пятки, пальцы на ногах, вынуждая Лизу бесноваться от щекотки и желания.
В начале экзекуции Лиза стеснялась подавать голос, и чувства ее прорывались только в дыхании; вскоре наслаждение стало невыносимым, и Лиза «пела» все громче — от сдавленных стонов под поцелуями Валеры, прильнувшего к соскам — до надсадного хрипа и визга перед несбывшимся оргазмом. А сейчас Лиза орала, потеряв всякий контроль над собой — наслаждение пронизывало ее насквозь, как пытка, вытесняя остатки разума. Если б ее отвязали — она, не зная, что делать, билась бы головой об стенку, или покончила бы с собой, одержимая внутренним огнем.
— А-а-а-о-о-о-у-у! Ой-ей-ей-ей! Ну, Валерочка, ну, ну… О-о-о-о!..
Валера перешел к внутренней стороне ее бедер; вагина ее горела и звала к себе, но Валера требовательно, кропотливо вылизывал все чувствительные места ее ног, не доходя до самого заветного. Лиза извелась, плакала и умоляла Валеру сама не зная о чем.
Наконец язык Валеры подобрался к самой вагине, покружил вокруг, и — вдруг нырнул в горячее, скользкое, соленое. Лиза что-то говорила, о чем-то умоляла Валеру — и подавилась на полуслове; речь ее оборвалась хрипом. А Валера, облизав заветные складочки, опять перешел на ножки, вновь заставляя Лизу молить и заклинать его. Так повторялось несколько раз; наконец Валера прильнул к вагине, обсасывая клитор, и Лиза благодарно заурчала, выгибаясь в такт его движениям. Она была все еще неудовлетворена — и снова неслась к сияющей пропасти, желая только одного — выпустить из себя огненного демона…
Не тут-то было: Валера, предчувствуя пик, снова отпустил ее за полшага до оргазма. Стонущая Лиза потянулась было бедрами за ним, но полотенца больно натянули руки, и она обмякла.
Чуть не плача, она стала умолять его: — Валерочка, милый, родненький, сделай так еще, пожалуйста, ну пожалуйста! Не оставляй меня, сделай так еще!.. Пожа-а-а-алуйста!..
Валера стоял и смотрел на нее. Еще недавно он отдал бы все за эту картину — Лиза, несравненная, восхитительная Лиза — голая, привязанная …к кровати, корчится от стыда и желания, и молит его о ласке, как рабыня. Но сейчас ему было неловко, будто он сделал что-то плохое. Страстное желание подарить Лизе то, о чем она молила, возобладало над планами и стратегиями, и Валера снова прильнул к ее вагине.
И снова Лиза, подавившись хрипом на полуслове, благодарно раскрылась ему, распахивая всю себя для его губ и языка. Ей хотелось, чтобы Валера нырнул в ее вагину с головой — глубже, еще глубже, как только возможно… Валера чувствовал, что она кончит мгновенно, сейчас, сию секунду — и молниеносно очутился над ней. В ту самую минуту, когда она изогнулась с хрипом смертной муки, он уперся в нее членом, и — вошел, ворвался, провалился в нее по самые яйца.
Лиза вдруг замерла, окаменела; остекляневшие глаза ее с безмерным удивлением смотрели на Валеру, словно желая понять нарастающее в ней Нечто. Потом — вдруг дернулась, подбросила его бедрами, как мяч — и через секунду Валеру оглушил пронзительный визг, дикий и надсадный. Валера, взрываясь в Лизе, вламывался в нее до упора и сам кричал, погибая от огня, которым плевался его член, вспарывая и поджигая Лизу изнутри…
***
Раздался звонок в дверь. Звонили долго, настырно. Валера с трудом осознал звук извне, с трудом отлепил тело от милого, нежного, с которым сплавился, казалось, навсегда в единый слиток — поднялся, полчаса искал одежду, — а в дверь все звонили и звонили…
Открыл. На пороге — несколько мужиков; лица тревожные, трусливые. Валера постарался изобразить заспанный вид (слишком стараться не пришлось):
— Что случилось? — И громко зевнул для правдоподобия.
— Слышь, ты! У тебя кричали?
— Кричали? Ах да, — Валера вдруг понял, в чем дело, и едва сдержался, чтобы не заржать, — У меня.
— Ну? И что? Кто кричал? — Любопытство пересилило трусость, и мужики чуть ли не наступали на Валеру.
— Я кричал.
— А… а… чего?
— Мне приснился кошмар.
— Че-е?
— Кошмар, говорю, приснился.
— А… а че такое? — Мужики были разочарованы и озадачены.
— Да вот… перебрал маленько вчера. — Валера едва удерживал щеки, ползущие в разные стороны.
— Вот бля… — Мужики переглянулись. — А вродь как баба кричала, Семеныч, нет?
— Баба? — переспросил Валера, — я что, похож на бабу?
— Ну, маленько будет вообще-то, — оскалился один из мужиков, — Не обижайся, конечно, паря.
Валера потерял терпение.
— Так, герои, все выяснили? Я спать хочу. Будьте человеками.
— Ладно, иди спи… Во дает, бля? — переговаривались мужики, отходя от дверей.
Валера захлопнул замок, вошел к Лизе, которая напряженно прислушивалась к диалогу, — и вдруг его разобрал истерический хохот. Лиза немедленно присоединилась к нему, — они повалились друг на друга, сплелись в кучу-малу, и хохотали, как дети, до слез…
***
— Мучитель. Маньяк. — нежно шептала она, перебирая Валере волосы. — Ну что, ну что ты наделал? Я же залечу. Я же…
— Конечно, залетишь. И не сомневайся. Я еще помогу тебе в этом, — и не один раз, — отвечал он. — Ты помнишь, что ты моя рабыня?
— На девять дней, — шептала Лиза.
— Я в этом не уверен, — говорил Валера, касаясь языком мочки ее уха. Лиза дрожала и обхватывала его ногами.
Ее переполняла эйфория. После оргазма, похожего на припадок эпилепсии, в Лизе разлилось такое запредельное счастье, такое вселенское удовлетворение — она и не предполагала, что людям дано испытывать такое. Каждая клеточка ее пела; глубинное счастье переполняло Лизу и вытекало из нее, как мед из улья. Лиза вдруг осознала, что она любит и любима; осознала, что она женщина, и что она, наверное, забеременеет от любимого — да, она твердо знала — любимого человека. Мужчины. Любимого…
— Ты что наделал со мной? Хулиган? — мурлыкала она Валере, пытаясь осознать происшедшее. — Как ты измучил меня!…
— А ты сильно мучалась?
— Я… — Лиза замолкла, серьезно глядя на Валеру. — Это нельзя описать. Я не могу. — И вдруг порывисто кинулась обнимать его: — Мне было так хорошо!!! так хорошо… и сейчас мне так хорошо!..
Она исходила неизбывной благодарностью Валере за все пережитое. У Валеры блестели глаза. Он гладил Лизу, прижавшуюся к нему, и тоже пытался осмыслить то, что произошло — свою жестокость, Лизины сладкие мучения, их безумный оргазм…
— Тебе было стыдно?
— Было. Ужасно стыдно было. До жути. А сейчас — совсем не стыдно, ни капельки! — Лиза положила руку Валеры себе на лобок. — Лежу голая, совсем голая с голым парнем, — и не стыдно. Наоборот — так хорошо, что мы голые – вместе; так близенько, тепленько… — она удивленно засмеялась. Лиза, проницательная, насмешливая, была сейчас так ребячлива и наивна, что умиленный Валера не верил своим глазам.
— Тебе было больно?
— Больно? Не знаю. Было больно, почти больно от твоих… твоего… ты понимаешь меня, да? Было так хорошо, что почти больно! — вывела она формулу и, довольная своим красноречием, потерлась щекой о Валеру. После оргазма она стала такой ласковой, что Валера снова и снова не верил происходящему (и даже плакал украдкой). Лиза оказалась чистейшим, нежнейшим воплощением ласковой женственности.
— А когда… под самый конец, когда мы вместе… — тебе было больно?
— Под конец? — Лиза приподнялась на локте и внимательно посмотрела на Валеру. — Под конец было так, что я почти ничего и не помню. Под конец было что-то… я не могу рассказать. Припадок какой-то. Меня что-то разорвало внутри, и я видела свет. Волшебный свет, такой мерцающий, он был внутри меня, и я видела его. Я не знаю, было ли больно, потому что в тот момент я была не совсем я. Понимаешь? Я вышла в какое-то другое измерение, и там было… Я не могу это описать. Со мной никогда такого не было, я и не знала, что так бывает. Что это было? — и она доверчиво и вопросительно посмотрела на Валеру.
(Он поздравил мысленно себя с полной победой: Лизе не было больно! Это значит, что он смог возбудить ее так, что влагалище пропиталось соком до предела, и в оргазме она ничего не заметила…)
Валера вздохнул — и стал рассказывать ей о сексе, об оргазмах, о своей жизни, о своей любви к ней. Впервые в жизни он говорил с ней доверчиво, открыто, без колкостей и выпендрежа, — а Лиза слушала и внимала ему душа-в-душу. Внезапно она рассмеялась — тихо, счастливо…
— Что ты?
— Ничего. Обычно все начинают с поцелуев… А мы ведь так и не поцеловались ни разу!
И Валера впервые прильнул к ее губам…
***
Второй день рабства прошел в пределах Валериной постели — в полном опьянении рабовладельца и рабыни друг от друга и от своих тел. Они совокуплялись помногу — так часто, как только позволяло возобновленное желание. Валера, заглушая чувство вины за вчерашнюю «закалку стали» — из огня в лед, — выполнял любую прихоть своей рабыни, угадываемую по глазам и дыханию (правда, обставлялось это в форме «я повелеваю…»).
И все же – гордость и торжество переполняли Валеру, пели в нем, странно смешиваясь с раскаянием; Валера чувствовал, что он – вечный дуэлянт, посягающий на первенство в яркости, обаянии, остроумии — одержал блистательную победу в самом главном: стал авторитетом и учителем в любви.
Лизе было все-таки немного больно; всякий раз, когда Валера входил в нее, она морщилась, хоть потом и отдавалась ему без оглядки. Когда Лиза впервые встала — под ней обнаружилась целое море засохшей крови; она сильно перепугалась, и Валере пришлось объяснять ей все сначала…
Стремясь подарить ей наслаждение без мук и преград, он вылизывал ее между ног, щедро и страстно, и Лиза, обезумевшая от счастья, кончила за два дня одиннадцать раз. От стольких оргазмов она слегка обалдела, и в движениях, в речи, во взглядах ее появилась блаженная медлительность. Любовный транс не отпускал ее, и она глядела на Валеру так, что у него мурашки бежали по телу, втекая в …ноющий член. Несколько дней назад Валера отдал бы за один такой взгляд полжизни.
Никакой контрацепции не было: Валера с удовольствием наполнял стонущую Лизу спермой, и делал это совершенно сознательно: страх за обладание Лизой не покидал его, и он хотел привязать ее к себе всеми возможными средствами.
***
На третий день Валера решил «вернуться в жизнь». Решение стоило ему больших усилий, ибо хотелось только одного: не отрываться от Лизы ни на секунду и никогда.
Лиза растворилась в любовной эйфории с головой — и просто не понимала, что на свете есть что-то, кроме их любви. Умница, будущее светило науки и философии, Лиза позабыла обо всем на свете: любовь сделала ее другим существом, другой Лизой, и она не желала возвращаться в прежний мир. От насмешливости не осталось и следа; солнечность ее натуры раскрылась в полную силу, и Лиза была открыта, непосредственна и нежна так, как только позволяла ей большая-пребольшая ее душа. Валера благодарно понимал это…
Лиза была распахнута для Валеры вся, до самых глубин, и хотела подарить ему всю себя. Для нее время остановилось в блаженном вакууме, повседневность отошла в небытие. Но Валера не хотел, чтобы их отсутствие на парах (а Лизы — в общаге) вызвало проблемы; к тому же — у них закончились продукты; к тому же — они оба все-таки простудились, а в доме не было лекарств. А еще — у него была одна идея…
Валере пришлось приказать своей рабыне, комически насупив брови — «одевайся, несчастная!» — и та нехотя подчинилась. (Впрочем, Валера не отказал себе в удовольствии лично одеть «несчастную»…) Они вышли из дому за два часа да начала пар, чтобы зайти «в одно место». Лиза выпытывала Валеру, куда именно, однако он с таинственным видом отшучивался.
Лиза шла, вцепившись в Валеру. Ей казалось, что мир неузнаваемо изменился; она не понимала, как она могла ходить по этим серым, бесцветным улицам без Валеры. Ей казалось, что все прохожие, до единого, знают о том, что с ней произошло, и ее переполняла стыдливая гордость. Она застенчиво, украдкой ласкалась к Валере, и они заходили несколько раз в укромные подъезды — и там целовались, безжалостно возбуждая друг друга. Валера и не предполагал, что Лиза ТАК изменится…
…Наконец он торжественно остановился и провозгласил:
— Пришли!
— Куда пришли?
— А вот сюда, — и Валера показал Лизе на обшарпанную вывеску: «ЗАГС».
— А-а-ах!.. — Лиза вскрикнула. — Ты что, серьезно?
— Конечно. Разве можно представить себе нечто более серьезное, чем это заведение?
— Но… а… Так же нельзя!.. — Лиза была и растеряна, и счастлива.
— Почему нельзя? Ты помнишь, что ты моя рабыня? Не прошло и половины твоего долга. Ты должна мне подчиняться во всем. Был уговор?
— Но…
— Был или нет? ВО ВСЕМ?
— Был, но…
— Ну так и подчиняйся, рабыня! — Валера внушительно произнес это, но, не выдержав, прыснул и поцеловал ее. Лиза просияла.
— А кольца?
— Кольца — потом. Пир на весь мир — потом. Все потом. Если захочешь, конечно — можешь развестись со мной, когда закончится твое рабство. Если захочешь…
Лиза, охваченная безумием любовного авантюризма, выдала последнее «но» (надеясь, что Валера разубедит ее):
— Но я ведь так одета…
— Ты прекрасно одета! Ты одета МНОЮ — одно это уничтожает все «но». Пошли!
И Валера с Лизой вошли в дверь ЗАГСа.
***
Лиза наполнялась счастливым холодком, пытаясь осмыслить происшедшее: она — замужем. Обилие потрясений за последние дни не притупило ее восприятие, а наоборот — открыло его для новых, неизвестных ей чувств: она, например, твердо верила, что она уже беременна, и заранее обожала свою дочку (непременно — дочку) Машеньку. О том, как быть с родителями, как поставить их в известность, Лиза старалась не думать…
Через час Валера, проводив Лизу на пары (и попутно узнав, наконец, ее специальность), отправился разыскивать коменданта общежития. Он собирался донести до его сведения, что его жена, Елизавета Ворончук, в девичестве Кузякина, выбывает из общежития и будет жить с ним «у родственников». Съемные квартиры были полулегальны, и эта формула служила в таких случаях обычной маскировкой.
Валера был немного смущен открытием, сделанным в ЗАГСе, а именно — что Лизе было всего 17: он был убежден, что ей не меньше двадцати двух. Он соображал, не навредил ли он своей новоиспеченной жене, и думал о том, как показать коменданту паспорта и при этом не покраснеть… и вообще — сохранить достоинство.
Разыскав коменданта, Валера как раз объяснял ему ситуацию и показывал штампы в паспортах, — когда вдруг седовласый профессор, проходивший мимо, остановился и прислушался к разговору. Как только комендант ушел оформлять бумаги – профессор робко обратился к Валере:
— Простите, молодой человек… мне не послышалось? Лиза Кузякина замужем? Та самая, математик? Вы говорили о ней?
— Да, именно так. — Валера с любопытством глядел на профессора, который приходил в заметное возбуждение. — А что?
— Господи. И вы — ее муж?
— Да. Ваш покорный слуга. Почему это вас так удивляет?
Профессор, казалось, был потрясен до глубины души.
— Вот новость, вот незадача!.. Так не вовремя, надо же!.. Гений гением, а молодость берет свое, значит…
— Постойте профессор (ведь вы — профессор?) О чем вы? Я не понимаю вас. Почему не вовремя? Какой гений?
Седовласый посмотрел в упор на Валеру.
— Ладно, ведь уже ничего не поправишь. Только заклинаю вас: никаких детей! Как минимум, в ближайшие три года! И не отвлекайте ее от работы.
— Что?! — Валера почувствовал, что закипает. — Извините, профессор, но какое вам до этого дело? К вашему сведению, у нас будет ребенок, и в самом скорейшем времени.
— Как? — драматически возопил профессор (Валера даже испугался за него) — Когда? Вы знаете, что у нее конференции? Вы знаете, что ей через полгода ехать на симпозиум в Брюссель? ВЫ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО ВЫ НАТВОРИЛИ?
Валера ничего не понимал.
— Ребенок будет через девять месяцев, я надеюсь, — как обычно. Какой симпозиум? Какой Брюссель?
Профессор смотрел на него, как на безнадежного идиота, и вдруг глаза его округлились:
— Вы что, не знаете, кто такая ваша жена? Боже, где, на каком переулке она вас подобрала?!
— Как это не знаю? Лиза Кузякина, студентка-математик, самая замечательная девушка на свете.
— И все? Это все, что ты знаешь? Ты что, не знаешь, что она…
И тут изумленный Валера наконец узнал, с кем он расписался полтора часа назад.
***
В Брюссель Лиза поехала с шестимесячным животиком. Валера насилу отпустил ее, страшно беспокоясь; наконец, вырвав из всех профессоров десятикратные обещания, что они будут за ней присматривать, не дадут ей переутомляться и обеспечат ей строжайший режим, нервно расцеловал Лизу в аэропорту, а потом — до утра бродил по городу, пытаясь убежать от пустоты, поглощающей его. Без Лизы он казался себе нулем без палочки; вздумал было даже запить, и только мысль о том, что скажет Лиза по возвращении, удержала его. Тоскующий Валера обложился фотографиями обнаженной Лизы, наделанными им в большом количестве, и мучил свои гениталии до ссадин…
Поездка прошла успешно. Беременная и гениальная Лиза была сенсацией года. Ее животик, ее возраст, внешность, обаяние и неотразимые улыбки в сочетании с ее идеями сделали ее настоящим символом симпозиума; Genial Soviet scientist-girl Elisaveta Kouzyakina-Voronchuck появлялась на страницах прессы (и не только научной) в анфас и профиль, сияя своими бесчисленными улыбками. Газеты пестрели фотографиями ее животика с подписью: «Не собирается ли родиться еще один гений?» Лиза привезла домой ворох таких газет, спрятав их среди рукописей седовласого профессора, чтобы их не отобрали на границе…
…Конец ее «рабству» пришел не через девять дней после проигрыша, а… Валера с Лизой и сами не заметили,… когда: эта игра очень быстро наскучила им, ибо они увлеклись другой игрой — более сложной, серьезной и увлекательной: игрой в семью. Они — вместе с Машенькой и ее братьями — успешно играют в нее до сих пор.
Пишите отзывы по адресу: vitek1980@i.ua