Последний подвиг пикапера
— Ну так как? Слабо?
— Не слабо, не слабо. Заткнись!
— Ну так и топай!
— Ну так и топаю…
Иду к соседней палатке.
Девчонка куда-то делась, и это было совсем плохо… нет, вот она, выходит из палатки с баллоном воды.
Я притормозил, но в спину воткнулись насмешливые взгляды. Губы чертыхнулись, ноги сами двинулись дальше…
Ситуация была почти безнадежной. Верней, даже без всякого «почти». А жаль. Охренеть как жаль, так тебя расперетак. Девочка-то — ну просто ах.
Такие попадаются редко, как самый большой, самый сочный, самый-пресамый персиковый персик — один на весь сад, или даже на все село. Когда личико девчачье, как у мультяшной белочки или бурундучка, а тело уже ого го, хоть бери и жри его, как торт. Буфера не влазят в купальник, бедрышки кувшином, и узенькая полоска ткани на них — вот-вот лопнет, такие крепенькие и матерые. Ходит в стрингах, сверкает половинками, и сиськи торчат на полметра, и все вроде прилично, все так и надо… Кожа глянцевая, как вода на закате. А мордочка-то хоть и детская, а масляная, с чертинкой. И глазки черные, невинные… Видно, что еще ничего не опробовано в жизни, а все равно внутри сидит Ева. Такая себе маленькая, пушистая Евочка-лапочка, мой ласковый и нежный зверь…
Блин, дернул же дьявол за язык! Расхвастался перед пацанами: такой, мол, я супер-пупер-Казанова… И вот результат. Абсолютно безнадежная партия: девчонка со всей семейкой — мама, папа, дяди, тети, куча малышни, которую она же и нянчит…
Но деваться некуда.
— Здрасьте, люди добрые! — кричу, подходя к палатке. — Приятного вам аппетита!
Весь семейный люд как раз чавкает: поляна, огурчики-помидорчики, шашлычок… И она. Уже не в бикини — прикрылась блузкой-шортами…
— И тебе не хворать, — отзываются мне.
— Разрешите обратиться, — ору, как дурак. А что мне делать?
— Вольно, казак! Мы же не в армии, — говорит ее папаша с набитым ртом. — Рапортуй по-граждански.
— Есть по-граждански! Разрешите познакомиться с вашей дочерью!
Девчонка подавилась шашлыком.
Семейка зашумела. Не сердито — скорей удивленно.
(«Спокойно… Наглость города берет… «)
Мне нечего терять — знаю, что ни хрена не выгорит, и наглею так, что самому смешно. В случае чего удеру, думаю, папаша жирный, навряд ли быстро бегает…
— Это с какой же? С этой, что ли? С Ксюхой? — папаша поднимает на руки двухлетнюю клопиху.
— Никак нет! С той, которая покрупнее, — кричу. И улыбаюсь, как псих.
— ООООО!… Ева, ты его знаешь?
(«Ева? Однако!… «)
— Неее, — тянет она, красная, как помидор.
— Так точно, — кричу, — не знает. Это и подразумевает моя формулировка: «познакомиться».
— Во как излагаешь!
— Конечно! Понимаете, обидно, что мы, такие редкие экземпляры, до сих пор незнакомы…
— Ого! Понимаем-понимаем… Люди, вы видели когда-нибудь такого нахала? Вот уж действительно «экземпляр». И что скажет, ээээ… моя дочь?
— Неееее! — визжит Ева, зыркая черными глазами.
— А по-моему, такая наглость достойна или хорошей взбучки, или хорошей награды. Что скажешь? Человек, можно сказать, подвиг совершил. Накостылять ему по шее — или познакомить вас?
(«Кажись, надо делать ноги… Иначе это будет последний подвиг… «)
— Накостыляяяяять!
— Ага. Ну, раз так — ты меня знаешь. Я сделаю так, как всегда делаешь ты. То есть наоборот. Давай, дочь моя родная, иди знакомься, да не подведи старого отца.
— Неееее!!!
— Иди-иди! — шлепнул он ее. — Иди развейся! Пройдись, покусай его как следует, постервозничай, как ты умеешь… Повезло тебе, нахал! — поворачивается он ко мне. — ПОКА повезло. Хотя не исключено, что через две минуты ты изменишь свое мнение… Давай-давай! — подпихнул он Еву, и та наконец вскочила с надутым видом.
***
— Ну? И что мы будем делать?
— Мы?..
Я все еще не верил, что она стоит рядом со мной.
— Ну да. Мы.
— Мы… сейчас… будем… гулять!
— Где?
— Прямо здесь. И… знакомиться. Тебя как зовут?
— Габриэлой.
— А я слышал, как тебя назвали Евой…
— Раз слышал — чего спрашиваешь?..
Мы гуляли вдоль речки и несли всякую хрень, запинаясь на каждом шагу. Это была пытка, какую я не пожелаю и врагу: рядом, в двух шагах — ее семейка во главе с папашей, а тут — она, на расстоянии вытянутой руки от меня, мокроволосая, черноглазая, сексуальная в усмерть, хоть и грех про таких козявок такое говорить…
В этих случаях нужно сразу брать клиента, как быка за рога — под ручку, за талию, за плечи… но я иду рядом, как пионер. Боюсь папаши. Или не папаши, а хрен знает, чего боюсь. Не попадались мне еще такие спеленькие и молоденькие. Как речная лилия, которую найдешь в зарослях и думаешь, сорвать или нет…
— Давай купаться! — кричу, увидев удобный подход к реке. Мы уже отошли довольно далеко.
— Эээ… я не могу.
— Чего это?
— Ну… не одета я. Купальник в палатке остался, понял?
(«Вот оно! — ухнуло внутри. — «Вдруг выгорит? Давай-давай-давай… «)
— Ну и что? Какие проблемы? — ору я. — Давай голышом! Я — за компанию с тобой!
И, пока шок не прошел ни у нее, ни у меня, быстренько стаскиваю шорты с трусами, сотрясаю озабоченным хреном — и плюх в речку!
— ОООООууу, — кричу, чтобы наделать шуму. — Холодная какаяяяя! Давай сюда! Я отвернусь.
— Отвернешься?
(«ААААА!… Клюнула!… «)
— Конечно!
— Честно отвернешься?
— Смотри! — я повернулся к ней спиной. (Блин, ну почему у людей нет на затылке глаз?!) — Видишь? Давай, не стесняйся, благородная девица!
Минута, за которую я чуть не кончил, представляя, какая она там, у меня за спиной, — и… Плюх!!!
— Благородная, говоришь? — кричит мне. — Ну погоди у меня!
И — как ущипнет за задницу!
— Аааа! — ору. — Ты что, гусыня, что ли? Или рак?
— За гусыню и рака щас еще
сосалась, зараза, даже не сразу отлипла…— Она ядовитая? — жалобно спрашивает у меня Ева, когда страшный зверь был изгнан в камыши.
— Нет, ну что ты… Не бойся.
— Кровь, — показывает она. По мокрой ноге струится алая молния, отблескивая на солнце.
Но я смотрю не столько туда, сколько выше.
И она видит, куда я смотрю.
Это была самая нежная, самая девственная киска в мире. И одновременно — самая возбуждающая. Гладко выбритая, большая, выпуклая, с бесстыдно торчащими лепестками, лиловыми от холодной воды.
— Ну вот… Все-таки увидел, — говорит.
— Да, — говорю.
— Но ты же не будешь меня… нельзя же вот так сразу, да?
— Да… Нельзя…
Неужели? Неужели это случилось?
Сейчас только наклониться к ней, поцеловать, сгрести эти офигительные сиськи, которые столько томились без мужской ласки…
Но я делаю иначе. Я падаю перед ней на колени.
— Ты что? — смеется она.
— Раздвинь ножки, — говорю. Хватаю ее за бедра — и, пока она не успела опомниться, всасываюсь в киску, холодную, как лягушка.
— Ааай! Что ты делаешь?
— Раздвинь ножки!… Вот так, вот тааак…
Она пропустила меня, наконец, к сердцевинке, и я въедался туда все глубже, глодая ее губами и языком. Я лизал ее и снаружи, и внутри, и в складочках, и везде, а потом стал долбить языком начало пещерки, проникая внутрь. Каждый лизок исторгал из нее ложку соленого сока, затекавшего мне в рот.
— ЫЫЫЫЫ, — хрипела Ева, корчась надо мной. Время от времени я поднимал глаза — и видел два изобильных рога, бодавших небо.
Я довел ее до плача, до подгибающихся ног — и, когда она была готова растечься по берегу сладкой лужицей, сказал ей:
— А теперь ложись.
Ева послушно легла, не сводя с меня блестящих глаз. Это личико, перепуганное, возбужденное, но и совсем детское, вот такое, когда дите делает то, что нельзя, но очень хочется, — оно было страшнее сисек, и киски, и всего этого молодого тела, которое страшно хотело трахаться, и страшно боялось… Оно возбуждало меня так, что я вдруг разучился говорить.
— ЫЫЫЫЫ, — хрипел я, воткнув свое бревно в малиновую мякоть Евиной киски. Она была наласканной, размягченной, как варенье, и я даже не заметил, как где-то там, в глубине жаркого тела, лопнула целка.
Ева сопела, отползая от меня. Все они так делают — в первый раз… Поздно: не отползешь. Ты уже надета на меня, как бабочка на булавку…
Этот секс нельзя описать ничем, кроме непрерывного «ааааа!… « Он был, как взлет ракеты: по нарастающей, без перерывов и отдушин — одно сплошное втрахивание друг в друга до хруста в лобках, пока гениталии не взорвались, оглушив болью и пронизывающим жаром, сладким, как смерть…
— Ну и ну, — говорила она, глядя на меня стеклянными глазами. — Это что ж такое? Мне так еще никто не делал.
— ЭЭЭЭЭ… эээ… Так ты… ты…
— Что «я»?
— Ты… что, не в первый раз?
— В смысле? Трахаюсь, что ли? А ты думал — в первый? Вот глупенький! Меня Михалыч каждый день по два-три раза имеет… А вот так вот круто поплюхаться, душевно… да еще и ты отлизал мне потом так классно…
— Михалыч? Кто это?!
— Да мужик, с которым ты говорил. Он меня купил на недельку. Жена его не против — у нее свои ебыри есть. Да еще и детей на меня свалила… Мне, впрочем, нянчиться с ними — только в кайф. Когда-нибудь и своих заведу…
— Подожди. Сколько тебе лет?
— Мне? А что?
— А… аааа…
— Если ты хочешь спросить — «когда ты стала шлюхой?» — лучше не спрашивай. Не будем об этом, ладно? Так получилось, но я скоро соскочу, не думай… Ты мне жутко понравился. Я еще никогда так не кончала. Я вообще не кончала уже… несколько месяцев, наверно. Или больше. И мне не отлизывал никто, кроме шефа… Давай-ка назад, ладно? А то Михалыч убъет тебя, если узнает, что мы трахались. Мне-то ничего не будет, за меня деньги плачены вперед, с задатком — чтобы ничего со мной не сделали…
***
— Ну что?
— Что — «что»?
— Ты не чтокай! Уговор был? Уговаривались, что ты приведешь ее сюда в обнимку, поцелуешь взасос, а потом покажешь нам ее трусы, а? И мы тебе платим пять штук, а если нет — то ты нам. Был уговор?
— Ну, был…
— Ну так и где? Где телка? Где трусы?
— Не повезло, ребята, — сказал я. — Звезды не сложились. Не шумите, деньги щас будут…
Пацаны какое-то время потешались надо мной, потом им надоело. Они сползлись к палатке, взяли гитару, затянули песни, — а я все сидел на поваленном бревне, глядя на щербатый месяц, и вспоминал вкус ее губ, когда она чмокнула меня перед последним поворотом…
Мне было невесело.
— … Завтра увидимся?
— Вряд ли.
— А когда?
— Зачем тебе? Я же шлюха. И буду ей еще не знаю сколько…
— Мне все равно.
— Все равно? Вот ты какой. Ну… тогда скажи мне свой телефон, и я может быть, позвоню тебе. Может быть. Жди…
И я ждал.