Ледяное счастье

— Марина, — непривычно тихий голос Ковалева в трубке оглушает, — ты только не волнуйся…
Ненавижу паузы в разговоре.
— Не волнуйся, — повторяет он, как заклинание.
Но срабатывает оно с точностью наоборот: я начинаю волноваться. Черт, Ковалев, еще фраза о том, как мне не надо волноваться, и я покрою тебя таким отборным… За злостью, заполнившей голову алым туманом, пропускаю то, что мне говорит собеседник:
— … он в больнице.
В голове еще гуляют самые обидные прозвища, которыми я хочу наградить этого матерщинника — вратаря городской сборной по хоккею. Но рука с полотенцем уже замирает, а внутрь вместо злости вползает липкий страх.
— Кто в больнице, Коля?
Конечно, я должна спросить, но ответа слышать не хочу. Потому что, кажется, я знаю, кто сейчас в больнице.
— Артур, — собеседник на мгновение замолкает. Напряженно сопит и взрывается. — Блядь, ну, почему всегда я? Значит, так… Артур въехал головой в борт, — голос вратаря становится жестким, как дерево, — у него травма позвоночника. Мы не смогли позвонить тебе сразу, надо было ехать в больницу. Никуда не уходи, я сейчас буду.
Сотовый разбивается о пол. Я знаю, что от кухонной плиты до табуретки за столом четыре шага. Всего лишь четыре, но они кажутся мне длиною в жизнь. Внутри меня бешено бьется ребенок, услышавший имя отца. Прохожу четыре шага, задыхаясь от ударов изнутри и слез.
Занавес. Тяжелая бархатная портьера цвета венозной крови падает на глаза. Из минутного забытья выводит удар по ребрам.
— Тихо, — шепчу не родившейся дочери, — успокойся, детка.
Слышит, или не слышит… Не знаю, но сила ударов стихает и я могу подумать. Пока не приехал Ковалев и моя жизнь не разорвалась на «до» и «после».
Я лечила мужу вывихи, ушибы и переломы. Помню каждый так, будто доставалось мне, а не ему.
— Это же лед, — смеется Артур, — мы с ним понимаем друг друга.
Расскажи это Рони Келлеру, оставшемуся парализованным инвалидом. Овощем. А ведь он тоже умел разговаривать со льдом.
— Не хочу больше этого слышать, — голос мужа замораживается ледяными кристаллами, — я не уйду из Игры.
Там, в Швейцарии, где сейчас лежит молодой хоккеист, хорошая страховка и медицина. А Трент Маклири, получившей шайбой по горлу? Вы же с ним оба гордые, не носите ошейников.
— Рано или поздно шайба прилетит всем, — Артур спокоен, как перед выходом на лед, — глупо пытаться уйти от неизбежного.
Вы все фаталисты — позеры, грозящие клюшками небесам. Ты и маску-то надел только тогда, когда я ходила беременная Артемом. И снял ее сразу после моих родов. Ты помнишь, как я чуть не валялась у тебя в ногах и просила надеть хотя бы визор?
— Помню, — усмехается муж. — А ты помнишь, как шайба влетела мне в лицо? И если бы я был без визора, то отделался только сломанным носом.
Это мой проигрыш по всем очкам. Я не нахожу ни одного слова в ответ, когда его, посеченное пластиком визора, лицо приближается к моему.
— Мама. Что-то случилось?
Выныриваю из омута мыслей, выплываю из болота воспоминаний. Он стоит передо мной-маленький Артур. Его уменьшенная в несколько раз копия. Его первенец, любимец и надежда. Подающий дворовой команды.

Русые кудряшки выбиваются из-под шлема; детские щечки горят огнем победы.
— Все хорошо, малыш, — протягиваю дрожащую руку, глажу мальчика по щеке, — все хорошо…

Раздраженно мотает головой, серые артуровские глаза наливаются упрямством:
— Сколько раз повторять: я не малыш.
— Конечно, не малыш, — извиняюще улыбаюсь, — ты у меня мужчина.

Хватает со стола печеньку, разворачивается и идет к выходу.
— Я еще поиграю, мама.

Поиграй, малыш, поиграй. Пока еще можно, пока еще ты не знаешь, что твой отец лежит овощем на больничной койке.

П-ш-ш… Вскидываю взгляд. Черт возьми, это завораживает. По краям белой кастрюли стекают кроваво — красные струйки борща по-украински. Как символично. Интересно, а крови с Артура вылилось много? О чем я думаю, дура? Надо снять крышку, иначе зальет плиту. Не хватало только взрыва газа…

Поднимаюсь с табуретки и загибаюсь от удара пяткой изнутри. Да что ж вы все в отца-то пошли?
— Марина… , — голос пытается пробиться сквозь свинец, забивший голову, — ты как?

Хочу открыть глаза, но на веках лежат пудовые гири.
— Марина-а-а…

Артур смеется и бросает мне в лицо лепестки от цветов:

« Кто создан из камня, кто создан из глины,

А я серебрюсь и сверкаю.

Мне дело — измена, мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская»
— Марина!

Чувствую, как кто-то трясет меня за плечи. Ковалев. Никогда не видела его таким взволнованным. Не хочу его видеть и сейчас. Он — вестник смерти.
— Ну, ты как?

Вратарь отирает лоб и присаживается рядом:
— Твою мать, вот ты меня напугала.

Сажусь кое-как, некрасиво расставив ноги, между которыми свисает живот. Я обмочилась в обмороке. Черт, стыдно-то как.
— Да ладно, — Ковалев смотрит мне в глаза, — у меня же двое детей. Чего только с вами, женщинами, не бывает.

Поднимает меня с пола, заглядывает в лицо:
— Может, не поедешь?

Упрямо мотаю головой. Поеду. Только переоденусь.

Меня предает ожидающее родов тело. Трясущиеся руки не могут застегнуть бандаж. Кто придумал этот инквизиторский наряд с огромным количеством крючочков?
— Только держи себя в руках, — Ковалев ловко застегивает крючки.
— Как он? — почему-то мне не стыдно стоять перед ним почти голой.

Поправляет лямки лифчика, укладывая внутрь налившуюся молоком грудь:
— Все равно узнаешь, чего уж тут… Плохо.

Отстраняю от себя его руки: дальше сама.

Как плохо? Как Стиви Мур, ушедший из Игры, но счастливо проживающий в Канаде? Или как тот же Рони Келлер? Вратарь не отвечает, но по его глазам я понимаю, что все гораздо хуже.
— Готова? Тогда пойдем.

Помогает застегнуть сапоги, одевает на меня шубу. Смотрю в его отстраненное лицо, на резко очерченные черные брови, и вдруг понимаю, что я их всех ненавижу. Всю эту «великолепную пятерку» вместе с их вратарем. Проклятые гормоны, килограммами выбрасывающиеся в кровь.
— Пойдем, — торопит он меня, — времени мало. Надо успеть.

До чего надо успеть, я не успеваю спросить. Мы выходим на улицу, Ковалев оглядывает двор.
— Артем! — кричит хорошо поставленным голосом. — Снимай коньки и марш сюда.

Посреди двора — каток. Муж добился того, что коммунальщики залили хоккейную площадку. Сын сидит на скамейке запасных. Поворачивает голову, видит нас.
— Дядя Коля!

После отца — форварда, вратарь — его следующий кумир. Подбегает к нам, с разбегу врезается в Ковалева.
— У меня новая клюшка, — тут же сообщает эту потрясающую новость. — Папа купил.

Норвежская вещь. Прошлая раскололась от удара о шайбу. А свою брать Артур запретил. Да и не по росту она пока десятилетнему подающему. Лишь когда отца не было дома, мальчишка гонял его клюшкой мячик по ковру в гостиной.

Переглядываемся с Ковалевым, читаю в его глазах приказ: держи себя в руках.
— Хорошая штуковина, — он рассматривает деревяшку, сын гордо улыбается. — Иди, переоденься. Мы уезжаем.

Провожая глазами мальчишескую спину, спрашиваю с сомнением:
— Может, не стоит его брать?

Вратарь прикладывает пальцы к вискам, морщится, как от головной боли:
— Какая разница? Все равно узнает.

***

От больничного запаха кружится голова. Присмиревший Артем цепко держится за мою руку. В горячей детской ладошке черпаю недостающие силы. Мы ждем врача, я боюсь заходить в палату. Нас окружает команда, успокаивают наперебой. Пытаются найти слова, но что тут можно сказать такого, чтобы я не волновалась. Ковалев разговаривает с доктором. Я не слышу их, но вратарь раздражен.
— Да что эти врачи понимают? — в сердцах бросает Макс.
— В первый раз что ли? — поддерживает его Кирилл. — Помнишь, как мне коньком шею распороли. Ничего, залатали, выжил.
Мальчики, я вас всех очень люблю. Затихшая внутри дочь выбросила мне в кровь гормон любви ко всему миру. Но не надо рассказывать, как вам пороли коньками шеи и выбивали зубы. Лучше расскажите анекдот.
— Идиоты! — утыкаюсь взглядом в белый халат. — Какого черта беременную притащили?
— Это жена, — докладывает Макс.
— И что? — врач зол и возмущен. — А если она сейчас родит? Кто будет нести за это ответственность?

Гул зарождающегося скандала выводит из себя.
— Заткнитесь! — пытаюсь перекричать их всех.

Сын вздрагивает и прижимается ко мне.
— Отведите меня к мужу.

Доктор с сомнением смотрит на мой живот.
— Все будет хорошо, — успокаиваю его, — отведите меня к Артуру.

Врач пожимает плечами, кивает и размашистым шагом отправляется по коридору. Команда идет за нами, но я останавливаю их взглядом. Не сметь! Это мой муж, а не ваш форвард. Моя боль, а не ваш игрок.

Доктор придвигает ко мне стул:
— Садитесь.

Опускаюсь на сидение, смотрю на огромное тело на кровати. Сын подходит к отцу, вглядывается тому в лицо, гладит его по плечам и груди. По детским щекам текут слезы, которых Артем не замечает. Собираю в кулак оставшиеся силы. Я должна выдержать, мне нельзя кричать. По бейджику на белом халате узнаю имя врача.
— Андрей Валентинович, как он?

Доктор пристально смотрит на Артура.
— Знаю, что вас надо успокоить, но… Делаем все возможное, но мы не боги.
— Он выживет?
— Выжить-то выживет…

Не продолжай, хирург, не надо. Поднимаюсь со стула, хочу подойти к мужу. Проклятье, опять обмочилась. Проваливаясь в спасительный обморок, слышу крик врача:
— Так и знал! Воды отошли.

Меня бьют по щекам, приводя в сознание. Палата наполняется народом и гомоном голосов.
— Кто на машине? В роддом ее, быстро, — это хирург.
— Есть, — по-военному отвечает Макс и выбегает в коридор.
— Мамочка-мамочка-мамочка, — ко мне приникает испуганный сын.
— Заберите ребенка, — опять доктор.
— Артем, иди сюда, — приказывает Ковалев.
— Уведите мальчика вообще, — голос врача срывается почти на крик.
— Я останусь с папой! — Артем впадает в истерику.

Хватается за прутья больничной койки и вратарь не может разжать его пальцы.
— Хорошо, — наконец, сдается Ковалев, — я останусь с тобой.

Кирилл с Димой выводят меня на улицу.

***

Я устала. Очень. Перманентно. Усталость не проходит ни днем, ни ночью. Даже когда я в больнице у постели Артура и дочь не будит меня для кормления. Мы меняемся с сыном и несем вечную вахту у неподвижного тела. Мой мальчик спрятал свою новую клюшку и забросил коньки на полку. Во время моего дежурства он кормит сестру и меняет ей подгузники.

Знаю, что не должна взваливать на него такую ношу. Я просто лишаю сына детства. Но у меня нет другого выхода. Одна я сойду с ума.

Ночей в больнице боюсь больше всего. Они безумны своей тишиной. Чувствую себя мухой в липкой паутине сумасшествия. Чаще всего молчу, или сплю, уткнувшись головой в застывшее тело. Но иногда начинаю разговаривать с мужем.

Поначалу вспоминала наше знакомство, его неловкие ухаживания. Было странно видеть в этом крупном и сильном мужчине такую нерешительность по отношению к женщине. А еще спортсмен…

Когда все «А помнишь?» закончились, начала вспоминать обиды. Они выходили ярче. Все, что касалось Игры, было табу. Поэтому, не отрывая от него взгляда, выплевываю прямо ему в лицо все, что глотала эти годы. Я не стерва, но доктор сказал, что Артур меня слышит. А если слышит, то, может, злость подсобит. Пробудит то, что сейчас уснуло, и я увижу, как дрогнут, поднимаясь, веки. Как гримаса раздражения исказит посеченное лицо. Пусть он только проснется, разлепит склеившиеся губы и скажет:
— Заткнись!

Я заткнусь, честно. Навсегда. Ни одного обидного слова больше не скажу, обещаю.

Ты только очнись, родной!

Но все бесполезно. Это в слезливых мелодрамах смертельно больные поднимаются с кроватей и сразу укладывают в них своих любимых. В жестокой жизни перелом шейных позвонков ведет к параличу.

Просыпаюсь от того, что Артем тормошит меня за плечо. Открываю мутные глаза, собираю себя по кускам, разминаю затекшие мышцы. Спрашиваю хриплым ото сна голосом:
— Как Света?
— Все хорошо, мам, — отвечает сын, — спала отлично, покушала нормально. Уходил, она уже дремала.

Артем достает из сумки тетрадки и учебники. Мы перешли на домашнее обучение и кто бы другой радовался, что можно отлынивать от учебы, но… это же маленький Артур. Улыбаюсь и провожу рукой по русым волосам. В другое время мотнул бы головой, уходя от «телячьих нежностей», но сейчас крепко прижимается ко мне. Все правильно, малыш, мы с тобой одни в утлой лодчонке посреди бушующих волн. Нам надо держаться вместе.
— Мама, — слышу уже в спину, — там молоко закончилось. Ты нацеди побольше, чтобы с запасом. А то я утром уже переживал.

Нацежу, не волнуйся. Выдою себя всю.
— Марина Сергеевна, доброе утро.

Ко мне подходит хирург.
— Пройдемте в кабинет, — зовет за собой.

Хочу сказать, что некогда, что у меня дома остался грудной ребенок, и я устала, но врач останавливает меня:
— Это важно и не займет много времени.

Раскрывает передо мной дверь кабинета:
— Прошу вас.

Присаживается в кресло напротив меня и начинает говорить. Я плохо разбираюсь в медицинских терминах, но улавливаю суть: Артуру помочь невозможно. Мой муж останется инвалидом, если не произойдет чуда. А чудес в нашей жизни не бывает.
— Вы знаете, что такое эвтаназия? — спрашивает врач.

Не понимаю, к чему он ведет, но отвечаю:
— Слышала.
— Это запрещено, но… Он ничего не почувствует, поверьте. Просто уйдет.

Понимание, наконец, проникает в мою голову. Мне предлагают убить мужа.
— Фактически он уже мертв, — опровергает доктор, — жив только его мозг. Именно он поддерживает мертвое тело. А лежать в таком состоянии ваш муж может ближайшие сто лет. Подумайте, Марина. Если скажете «Нет», то вам придется забрать его домой. Мы бессильны что-либо сделать.

Пока иду по коридору, взвешиваю все «за» и «против». Благородство внутри требует бесконечной жертвенности. Но мерзость, которой в каждом человеке больше доброты, безжалостно запихивает его в угол. Демон за левым плечом заплевал ангела за правым и рисует мне не радостные жизненные перспективы. Все оставшееся время придется провести у постели мертвого мужа. А если согласиться на предложение доктора, то я еще смогу выйти замуж.

Проходя мимо палаты, бросаю взгляд на Артема. Он читает учебник. Читает вслух, обращаясь к отцу. Оборачивается ко мне и улыбка озаряет его милое лицо.
— А я думал, ты уже ушла. Мы тут с папой историю учим. Знаешь, — он переходит на шепот, — мне показалось, что папа пошевелился.

Прислоняюсь к косяку, опускаюсь на корточки и уже не сдерживаю слез. Мне становится стыдно. Перед всеми: перед Артуром, которого я матерю по ночам, перед Ковалевым, которого я отогнала от больничной кровати. А больше всего перед десятилетним мужчиной с внезапно повзрослевшими глазами. Который вместо любимого хоккея меняет сестре обосранные подгузники. И я не слышала от этого мужичка ни одного жалобного слова. Как тогда я — взрослая и сильная женщина — могу жалеть себя? Какое я имею право принимать решения в одиночку? Артем ближе к тому, кто сейчас лежит на кровати. Мужей может быть много, но отец — всегда один.
— Мамочка, — сын бросается ко мне, прижимает к груди мою голову, — все будет хорошо. Он обязательно очнется, вот увидишь.

Я рыдаю, заливая слезами несвежую рубашку, а Артем гладит меня по волосам и успокаивает, как взрослый мужчина. Спасибо, малыш, что ты есть. Что ты такой, какой есть. Спасибо, Артур, за сына.

Плакать продолжаю уже дома, давая волю слезам. Дочка спит, чмокая губенками. Как будто чувствуя, что на нее не хватает времени, она только и делает, что ест и спит. Дверной звонок заставляет поднять голову. Хлюпнув носом, вытерев опухшие глаза, иду открывать.
— Марина, — слышу резкий голос Ковалева и вздрагиваю, — в чем дело?

Проходит в прихожую, ставит на пол сумки с продуктами и делает то, что сделал бы на его месте любой мужчина: правой рукой привлекает меня к себе. Утыкаюсь носом в широкую грудь и опять начинаю рыдать. Я так долго сдерживала слезы, так долго старалась быть сильной ради сына. И сейчас не могу заткнуться. Соленые потоки льются без остановки, я всхлипываю и жалуюсь джинсовой рубашке, которая безнадежно промокла.
— Да что ж такое? — вратарь не выдерживает.

Крепкие пальцы поднимают мое лицо за подбородок, он стирает слезы со щек. В какой-то момент, на излете сознания, на грани изломанных чувств, в первобытной тяге к сильному самцу, которого у меня уже никогда не будет… Вдыхаю легкий запах «One Man Show» с примесью пота и схожу с ума… Не помню как, но я вцепилась Ковалеву в волосы, захватила в плен тонкие упругие губы и раздвинула языком его зубы.
— Черт! — он едва отрывается от меня. — Ты что творишь?

Не спрашивай, хоккеист. Я приняла решение, мне придется почти уйти в монастырь. Ты не знаешь, каково это, ты там не был. Ты — нормальный, твоя жена — нормальная, это только я ненормальная. А с сумасшедшими не спорят. Поэтому… просто подари мне себя, вратарь. Ты же всегда этого хотел, твоя Танька толстая, а я — красивая.
— Бля-я-ядь, — он поднимает взгляд к потолку, — Марина…

Я — блядь, я согласна. Ты только со мной не спорь. Со мной нельзя сейчас спорить. Расскажи что-нибудь. Ну, как вам коньками режут шеи, как ты поймал шайбу лицом и лишился пяти зубов. Рассказывай, пока я снимаю с тебя куртку, рубашку и расстегиваю джинсы. Пока мои пальцы делают то, о чем ты всегда мечтал.
— Ч-ч-ерт!

Он подхватывает меня на руки, усаживает на тумбочку перед зеркалом, развязывает пояс халата. Выгибаюсь спиной, подавая тело ближе. Не хочу сантиментов, забудь о долбанных прелюдиях — они не для нас.

Опирается рукой о стену, зло улыбается, глядя мне в глаза. Представляю, что он там читает

, что в комнате уже тесно. Суетливая жена Ковалева держит мою дочь на руках. Света морщит нос спросонья, трет глазки кулачками, но не плачет. Сам вратарь сидит в кресле. Рубашка застегнута на все пуговицы. Н-да, ближайшие несколько дней ему придется не светить голыми плечами перед женой. Черт его знает почему, но мне перед ней ни капельки не стыдно. Перед ним — да, а перед ней-нет. Я не в том положении, чтобы стыдиться. От Ковалева не убудет, а я тоже хочу жить. Пусть даже так: урывками, порочно и преступно, тайком отщипывая маленькие куски от чужого пирога.
— Ути-ути-ути, — Таня подходит ко мне, покачивая дочь, — я подгузник поменяла, но она кушать хочет.

Беру ребенка на руки, сажусь на диван спиной к Ковалеву, освобождаю из халата сочащуюся вязкой жидкостью грудь. Дочь жадно хватает сосок и начинает довольно чмокать, освобождая меня от молока.
— Вообще-то у нас новости, — слышу голос вратаря.

Заканчиваю кормление, укладываю дочь в кроватку. Последние сосательные движения она делала уже спящей. Идеальный ребенок.
— Какие новости? — разворачиваюсь к гостям.

Все понижают голос, но я машу рукой. Свету и пушкой не разбудишь, говорите нормально.

Выслушав сбивчивую речь Татьяны, бессильно опускаюсь на стул. Чудо возможно, потому что есть волшебники. Живая вода продается за огромные деньги в военном госпитале краевого центра. Только надо торопиться, потому что хирург — магистр собирается уезжать в Москву.
— У меня нет трех миллионов, — говорю, переводя взгляд с вратаря на его жену.

У меня иногда даже на хлеб не хватает, черт вас всех возьми. Копеечные больничные, что я получаю за Артура, да мои смешные декретные. Вот и весь наш доход. Ваша проклятая Игра не принесла мне ни копейки. А если я продам квартиру, куда я пойду с двумя детьми?
— Успокойся, — обрывает меня Ковалев, — команда соберет деньги, мы уже все решили.
— Да-да, — его жена быстро-быстро кивает, — мы соберем, Мариночка, не волнуйся.

Я смотрю на эту маленькую полную женщину. Что произошло со вчерашнего вечера? На нас упал метеорит? Или прилетели инопланетяне и раскидали над нашим городом лекарство доброты? Мы никогда с ней не дружили. Я честно считала нас врагами, потому что когда-то Артур выбрал меня, вместо нее. А я выбрала его, вместо Ковалева.

Татьяна присаживается рядом, поглаживает меня по плечу.
— Если завтра, — шепчет в ухо, — мой Ковалев окажется на месте твоего Артура, я надеюсь, что ты поступишь так же. Мы все в одной лодке, просто твоему мужику не повезло.

Сжимаю в руке ее мягкую ладонь. Я не знаю, как поступила бы на их месте еще пару месяцев назад. Черт, да я почти только что совратила ее мужа, но сейчас… Таня, если что-то случится, я всегда буду с тобой. Но, дай Бог, чтобы ничего не случилось. Пусть твой Ковалев живет и здравствует.

***

Мальчики, я люблю вас. Каждого по отдельности и всех вместе. Такие дурацкие мысли заполняют мою голову, когда я смотрю на команду.

Артем спит на моем плече, вплетя горячие вздрагивающие пальцы в мои. А я гляжу на эту «великолепную пятерку» и их вратаря. Мы собрали ровно три миллиона. Больше денег не было. Я продала машину срочно и за бесценок; взяла небольшой кредит, хотя не знаю, чем буду его отдавать; они сложились все вместе. Если бы сумма чуть колыхнулась в сторону увеличения… не знаю… наверное, покончила бы с собой. Поманили сладкой морковкой, а потом отобрали.

Приехали все. Негромко переговариваясь, ждут окончания операции. Улыбаюсь Татьяне, которая держит мою дочь на руках. Та прижалась к объемной груди, выкормившей двух сорванцов, и довольно причмокивает.

Сын поворачивается, меняя позу. Открывает сонные глаза:
— Еще не все, мам?
— Не все, малыш.

Падает головой мне на колени, и я перебираю русые волосы. Спи, малыш, спи. Там, в операционной, сейчас решается наша судьба. Наша жизнь, наша правда. Все зависит от одного усталого человека, одетого в костюм цвета морской волны. На сегодня — он наш бог.

Макс подносит мне стакан с кофе, благодарю его легким кивком. Присаживается рядом, запускает пальцы в густые спутанные волосы. Он — самый молодой из команды, потому и стеснительный. Дергает себя за патлы, хмурит густые брови, пытается что-то сказать.
— Маруся, — наконец, выдавливает из себя, — я просто… если вдруг… нужна помощь… я всегда готов. Ну, гвоздь там вбить… кран починить… да мало ли.

Высвобождаю руку из плена русых кудрей, сжимаю пальцы на широком мужском плече. Не надо жертв, Макс. Вы все дали то, чего мне так не хватало: вы дали мне надежду. Поэтому… даже если операция закончится неудачно, я все равно не устану вас благодарить.
— Правда? — на точеном лице расплывается улыбка.

Он немножко еврей, хотя и скрывает.
— Правда, — улыбаюсь этому мальчишке и возвращаюсь к детской голове, лежащей у меня на коленях.

Мы вздрагиваем все, когда из операционной выходит хирург.
— С кем я могу говорить? — по голосу чувствуется, как он замучился.

Ковалев бросается первым, но Татьяна останавливает его, схватившись за ремень джинсов. Что-то шепчет и кивает на меня. Я аккуратно укладываю голову сына на кушетку. Встаю и одергиваю юбку. Я — жена форварда! Поэтому, задрав подбородок, иду сквозь строй команды. Иду, считая шаги. Раз, два, три, четыре, пять… вышел зайчик погулять. О чем я думаю, идиотка?

Подхожу вплотную, вскидываю взгляд, утыкаюсь им в усталые глаза врача.
— Операция прошла успешно, — докладывает он. — Реабилитационный период будет долги-и-и-й… ч-ч-черт, нашаты-ы-ырь…

Я падаю на руки Кирилла.

Очухиваюсь от того, что Ковалев хлещет меня по щекам. Медсестра с нашатырной ваткой стоит в дверях столбиком.
— Жива? — рявкает вратарь.

Приближает к моему лицу искаженное свое:
— Попробуй только сдаться! Он в порядке. Все будет хорошо. Он встанет.
— Мама!

Артем вырывается из чьих-то рук и бежит ко мне. Хватаю в объятия его голову, прижимаю к себе. Все будет хорошо, мальчик, все хорошо…

***

Артур открыл глаза на четвертый день после операции.

Дочку забрали Ковалевы, а мы с Артемом не выходим из палаты. На мои бесконечные вопросы «Когда?» врач отвечает одно: «Это зависит только от него. Мы сделали все возможное».

Муж пытается повернуть голову, но шейный корсет не позволяет. Скашивает глаза, и мы с сыном встаем. Подходим ближе, попадаем в обзор его взгляда. Артем прижимается ко мне дрожащим телом. Обнимаю его за плечи, пытаясь успокоить.
— Привет, — слышим оба.

Голос, который я хотела услышать полтора месяца. Слабый и хриплый, он кажется мне громом, который раскалывает надо мной больничный потолок.

Сын вырывается и бросается к отцу. Встает на колени у кровати и ложится головой тому на живот. Я ожидала, что он закричит, но Артем просто смотрит, ловя каждый отцовский вздох.
— Привет, — отвечаю одними губами.

У меня дрожат руки и ноги, я боюсь подойти к мужу. Боюсь того, что все это сон, стоит только потрогать его измученное лицо, как мы все проснемся. Чудес не бывает, волшебство разобьется на сотни острых осколков. Они вонзятся мне в сердце и я умру.

Артур внимательно оглядывает мою фигуру:
— Кто?
— Дочь.

Второе слово придает мне уверенности. Подхожу и провожу пальцами по заросшей щеке. Я брила его два раза в неделю, но сейчас буду брить каждый день хоть всю оставшуюся жизнь.

Ты только не закрывай глаза, не пугай меня. Хочешь, молчи. Тебе трудно говорить, ты так долго молчал. Но не закрывай глаза, смотри на меня.

В серой глубине что-то мелькает, пересохшие губы раздвигаются в улыбке:
— Пить хочу.

Артем срывается с места, выбегает в коридор. Возвращается уже с врачами. Меня отстраняют от мужа, команда докторов окружает кровать. Но я уже не боюсь. Отбоялась. Знаю, что он обязательно встанет. Будет лежать еще долго — может полгода, может год — но встанет. Потому что…

«в хоккей играют настоящие мужчины».

***

Там, в госпитале, я не знала, как будет трудно потом. Не хотела знать и думать. Из палаты выгнала всех. Остались только мы с Артемом.

Перебьетесь! Это мой муж. Поставлю на ноги, еще наржетесь, как дураки. Ковалев не сдержался и обматерил меня прямо в больничном коридоре. И только Таня легко пожала мне руку:
— Удачи, подруга. За дочь не волнуйся. Мои мальчишки уже уговаривают меня на сестренку.

Мне отдали его через десять дней. Выслушиваю наставления хирурга — волшебника. Как спать, как дышать, как шевелиться.
— И разговаривайте с ним, ему нужно много говорить, — заканчивает врач.

А ведь обещала заткнуться. Придется нарушить обещание. Говорить я умею, главное — не проговориться о том решении, которое приняла в кабинете прошлого врача. Об этом Артуру знать не стоит. Оно останется во мне тяжким грузом. И каждый раз, когда мне захочется жалости, я буду доставать это воспоминание и ненавидеть себя. Буду вспоминать глаза сына, которому показалось, что папа пошевелился. У этого мальчика-мужчины доставало сил и на отца, и на сестру, и даже на меня.

***

К маю Артур уже сгибал ноги в коленях. Первая эйфория от его пробуждения постепенно сошла на «нет». Он стал невыносим. Впервые открыв глаза в госпитале, он надеялся подняться через месяц. Выехав только на спортивной злости и силе. Но когда понял, что лежать придется как минимум до лета… Даже Артем начал чаще уходить из дома. А перевернуть тело мужа в одиночку я не могла. Исхудавшее и усохшее в мышцах, оно все равно было неподъемным. И тогда на помощь пришел Ковалев.

Помню, как он орал на меня в прихожей, сузив глаза:
— На что ты надеешься, дура?! Ты не справишься одна.
— У меня есть сын, — только и отвечала я.

Когда надо, то умею быть упрямой, как осел. Или ослица?
— Артему всего лишь десять лет.
— Десять с половиной.
— Велика разница, — фыркает Ковалев.

И когда Артур напрочь отказался от памперсов, я сдалась. Вратарь приходил три раза в день. Менял белье, подкладывал утку. Разминал затекшие мышцы, обмывал потное тело, делал массаж. Что там случилось в голове у мужа, я не знаю. Трогать себя он мне запрещал. Смешно, ей-Богу. Что бы он сделал? Но, взглянув в его горящие злостью глаза, всегда отходила.

А Ковалев… Я была благодарна своему случайному любовнику за то, что он ни разу не напомнил о моей слабости.
— Марина, — непонятные нотки в голосе Артура заставляют меня замереть на кухне.

Он уже вовсю шевелит и руками и ногами, даже пытается приподняться на постели. Но сил не хватает и с громкими матами он всегда падает обратно.

Захожу в комнату, вытирая руки полотенцем:
— Что?

Смотрит на меня, не мигая. Я так отвыкла от того, что плещется сейчас в серых океанах. В последнее время они бурлили лишь злостью, да ненавистью. А теперь… теперь там то, что двенадцать лет назад выстрелило в меня в упор: ласка и бесконечная нежность.
— Поцелуй меня, пожалуйста.

К горлу подкатывают слезы. Такая простая просьба, но от нее хочется кричать. Я скрутила себя в узел, отложив все на потом. На тогда, когда это сильное тело сможет встать. Вот и нацелуемся. Отдам дочку Ковалевым, отправлю Артема в спортивный лагерь. Сниму халат, и не буду одеваться трое суток, как минимум.
— Марина…

Проглатываю его последние слова своими губами. Поцелуй такой сладкий и напоминает наш первый, в кинотеатре. Я успела забыть, какие у мужа мягкие губы. Как ловко он умеет пользоваться языком, доводя меня до исступления.

Останавливает своей ладонью мою руку, что поглаживает его по груди. Чуть отстраняется, заставив разочарованно вздохнуть. Мне мало, хочу еще.
— Проверь, — шепчет прямо в губы.

Вопросительно поднимаю брови. Что проверить?
— Ну… — на лице Артура появляется легкая гримаса раздражения моей непонятливостью, — мне самому трудно.

Все так же не соображаю, к чему он ведет.
— Да можешь ты проверить: живой я там или нет? Ничего не чувствую.

Ой, кажется, я понимаю, чего он хочет. Откидываю покрывало, осторожно оттягиваю резинку трусов. Артур помогает, приподнимая бедра на постели. По его лицу проходит болезненная судорога. Замираю от страха, но он шепчет:
— Давай.

И я даю. Заглатываю до основания мягкий член без малейшего намека на эрекцию. Через несколько минут муж откидывает мою голову.

В раздражении бьет кулаком по постели:
— Блядь!
Дышит сквозь стиснутые зубы.
— Убирайся к черту, — приказывает мне.

Поднимаю взгляд и вижу, как его глаза опять наливаются злобой. Из глубин истерзанного тела поднимается такая знакомая ненависть. Не позволю! Все, я устала от твоей ярости.

Опять припадаю к его губам. Корсет не позволяет ему дернуть головой, а ударить меня Артур не сможет никогда. Вдоволь наигравшись с его языком и дождавшись тихого стона, шепчу:
— Расслабься. Забудь обо всем, я помогу.

С удовольствие вижу, как разжимаются кулаки, а на лице вместо злости появляется истома. Я знаю каждый миллиметр его тела. Знаю, как чувствительны коричневые точки сосков. Вот и сейчас тщательно вылизываю каждый, чуть прикусывая. Артур пытается приподняться, но я останавливаю его, слегка нажимая рукой на грудь. Не хватало только вспышки боли, пронзающей, словно стрела. Он сдается и замирает, отдавшись забытым ощущениям.

Зацеловываю каждый сантиметр, прихватываю кожу губами, пока не дохожу до его слабого места — низа живота. Здесь я особо беспощадна и меняю тактику. То вылизываю, как кошка, то бью языком короткими ударами. Артур стонет уже вовсю, комкает пальцами простынь, а по его телу проходят волны наслаждения. Они дарят мне радость и азарт. Я буду не я, если мой муж сегодня не кончит.

Нам никто не должен помешать. Дочь спит, сын в школе. У меня масса времени, родной.

Оставив в покое верх, перехожу к низу. Чувствую, как Артур замирает в ожидании, как его пальцы опять сжимаются в кулаки. Он боится, а вот я — нет. Уверена в себе на все сто процентов, это — моя Игра и я не имею права проиграть. Слышишь, форвард?

Балуюсь с мошонкой, изредка проводя языком по члену. Муж начинает материться сквозь зубы и это заставляет меня улыбнуться. Значит, действует. Он всегда любил крепкие словечки, когда зашкаливало возбуждение. За собственными чувствами едва не пропускаю то, ради чего все это.

Открыв глаза, я вижу, как он стоит. Как солдат в строю. Мягкая красная головка призывно блестит смазкой. Завораживающее зрелище. Облизываю ее языком по кругу, заставляя Артура вздрогнуть. Стоит многих усилий успокоить его подающиеся ко мне бедра. Я все сделаю сама. Оттягиваю кожу, обнажая головку полностью, и беру в рот миллиметр за миллиметром. Наращиваю темп постепенно, чувствуя, как наружу вырывается экстаз. Я сама возбуждена до предела, до последней точки. Сегодня его день, а о себе я могу позаботиться позже. Но я забываю, что… это же Артур. Он останавливает меня, вплетя пальцы в волосы.
— Садись сверху.

Мотаю головой:
— Тебе будет больно.
— Потерплю.

Раздумываю несколько мгновений. Заманчивое предложение, но…
— В следующий раз.

Возвращаюсь обратно. Еще несколько движений и я слышу:
— Бля-я-я-дь!

Тугая струя выплескивает мне прямо в горло. Удерживаю его бьющееся в оргазме тело, и всю страсть он выкидывает в крик. Наслаждаюсь этими звуками. Я выиграла, отыгралась, обыграла лед. Своего соперника, извечного противника…
— Елки зеленые, — слышу от входа.

Ковалев. Про него-то я и забыла. Я же дала ему ключ. Оборачиваюсь назад. Представляю, какой у меня видок. Глаза горят, волосы растрепаны, губы измазаны. Вратарь отшатывается в прихожую.

Вытираю ладонью рот, натягиваю на мужа трусы, накрываю покрывалом. Улыбается и тянется ко мне губами, но я просто целую его в лоб. Отдыхай, родной.

Выхожу в прихожую, где Ковалев стоит, прислонившись к стене. Надо бы как-то начать разговор.
— Коля…
— Маруська, — он хватает меня за плечи, — ты такая молодец. Ты не знаешь, как он мучился. А сейчас все будет хорошо. Просто отлично.

Радостную речь вратаря останавливает непонятный звук. Как будто что-то откуда-то упало. Мы замираем, переглядываясь в недоумении. Срываемся с места, когда слышим крик Артура.

Он лежит на полу. Сам скатился с дивана, перевернулся на живот и сейчас пытается ползти. Я бросаюсь к нему, но Ковалев останавливает меня за плечо.
— Давай, форвард! Вперед! — в голосе слышатся приказные нотки.

Смотрю на вратаря яростным взглядом, но он только крепче сжимает пальцы на моем плече. Почти до боли. И уже я сначала шепчу, а потом вскрикиваю:
— Давай, родной. Еще немного. Хотя бы сантиметр.

По красному лицу Артура скатываются крупные градины пота. Ослабевшие мышцы рук пытаются подтянуть тело. Дочь проснулась и встала в кроватке, цепко держась за прутья. Она смотрит на отца удивленными глазенками, раскрывает рот и оглашает комнату громким криком.
— Все! — муж бессильно падает на пол, раскинув руки.

Я хватаю дочь, она тут же замолкает, хлопая ресницами. Ковалев поднимает Артура. Вижу, как напрягаются его бицепсы, он кряхтит и ухает.
— Марина, помоги.

Усаживаю дочь обратно, и мы вдвоем затаскиваем мужа на диван. Садимся рядом с ним, и капитан команды хулигански подмигивает:
— Все будет хорошо.

Я начинаю смеяться. Через некоторое время смеемся все вместе, даже Артур. Все будет хорошо, потому что…

«Трус не играет в хоккей».