Космический фаллос

Не знаю, как вы, а я живу на просторах бескрайнего континента Евразия. И в этом есть свои неудобства. Главное — надо тратить уйму временина перемещения. Для меня любимым доставщиком моей задницы из одной точки упомянутого бескрайнего континента в другую является поезд. Если точки эти удалены друг от друга на три тысячи километров, неизбежно возникает проблема, как, чем и кем убить время. Редко в купе оказывается некто, кто завладеет твоим вниманием на все время, до тех пор, пока не взвизгнут тормоза на конечной станции. Но если уж это случается, тот самый некто из ничего может сделать нечто, что ты потом назовешь событием в твоей жизни. В мировой педерастической литературе российского масштаба подобные случаи, как говорят психиатры и урологи, описаны. Под любым таким шедевром можно ставить один и тот же заголовок: "Как я трахнулся в поезде". И я бы не отступил от традиции, если бы в это время над Землей не пролетала комета. Это та, которая навещает нас раз в две тысячи лет. Поэтому и заголовок у меня будет — "КОСМИЧЕСКИЙ ФАЛЛОС".
Поезд у меня был не простой, а международный. Это потому, что я ехал из Москвы в Прагу. Я часто пользуюсь услугами этой международной зеленой колбасы. И всегда на протяжении двух суток меня не покидает ощущение, что жизнь проходит зазря, что колеса отстукивают не только метры пути, но и секунды жизни. Моей жизни. И тогда тяжелым ночным бредом перед тобой является Островский с его мучительной болью за бесцельно прожитые два дня. Скучная размеренная поездка ненадолго прерывается, когда в твое купе по-очереди заглядывают пограничники и таможенники. Сначала русские, солидные и немногословные, потом застенчивые хохлы (два раза), потом говорливые словаки (два раза) и, наконец, заносчивые чехи. Таможенники, исправно делая свое таможенное дело, и не подозревают о том, что они меня возбуждают. А, быть может, и подозревают, но вида не подают. А когда они уходят, и снова наступают минуты, отсчитываемые колесами, появляется только одно желание — отметить проезд очередной таможни отменной дрочкой. Это вместо алкоголя.
В этот раз я поехал со своими знакомыми проводниками. Среди всех других преимуществ, недоступных простым смертным, купившим билеты, было и одно главное — я ехал один в купе. Ночь №1 я твердо решил посвятить как раз неутомимой дрочке. На мысль эту натолкнули двое красивых самцов, одетых в форму защитников экономических интересов Украины. Как только они оставили меня, а поезд пустился преодолевать длинный перегон Конотоп-Киев, я принялся за дело.
В кромешной темноте, орошенной россыпью звезд, мелькали силуэты деревьев. Я лежал и постепенно приближался к состоянию стояния, когда моему возбужденному взору открылась комета. Она летела себе прямо передо мной, то отклоняясь при повороте поезда, то вновь возвращаясь на искомое место. Она просто завораживала. Независимый от космоса, в котором ему когда-то и кем-то было навсегда суждено тусоваться, космический член упорно продолжал проникать через космическое пространство. И в него. Под линию горизонта, под эту простату человеческого сознания. Крупная головка и толстый ствол космического фаллоса трахали космос похлеще, чем я себя руками. Созерцая межпланетную порнуху, я усердно работал над своим членом. Немного приподнявнись на лопатках, я положил его прямо на комету. Они были потрясно похожи, но мой был больше. Он полностью закрыл собой комету и в тот же самый миг разразился мощной струей во славу космического собрата. Я закрыл глаза, тем самым выключив космический порнофильм.
Скоро будет Киев. Еще раз освободившись от белой массы, я уставился на Днепр, тот, который по Шевченко, ревэ та стогнэ. Так же, как минутой раньше ревел и стонал я, пытаясь попасть струей в отражение кометы в зеркале. Проскочив ревущий Днепр, поезд ворвался в спящий и похрапывающий одинокими машинами величавый Киев. Обессиленный от общения с кометой при помощи известных каждому мужчине манипуляций, я долго решал, выходить на перрон или нет. Письма, предназначенные для украинских лаверов, заставили меня поднять задницу и отправиться искать почтовый ящик.
— Надь, если я быстро не найду ящик, попроси меня подождать, — попробовал я шутить с заспанной проводницей. Она утвердительно кивнула, продолжая в полусне отражать атаки потенциальных "зайцев". Голубой ящик, пытавшийся спрятаться от моих похабных писем на конце платформы, неприветливо взвизгнул своей ржавой крышкой и заглотил в холодное чрево мои воздыхания о временах прошедших. Надежда уже разогнала неплатежеспособных безбилетников и теперь дискутировала с последним о неправомерности оплаты гривнами за проезд в вагоне иностранного государства. Рослый парень, почти плача, пытался уговорить проводницу взять его аж до Львова, причем, совершенно бесплатно. С мамой, мол, плохо, а денег на билет нету. От откровенной лжи Надежда сразу проснулась и почти орала, даже не пытаясь выискивать среди отборного мата слова, означавшие отрицательный ответ. Огромное тело парня заслонило от меня всю проводницу, но я и так четко представлял себе ее гримасу.
— Надь, — вмешался я, — да возьми ты его. Пусть у меня поспит, а то я со скуки пухну. Все равно раньше Львова ревизоры не пойдут.
Столь профессиональное объяснение подействовало. Надежда отступила в темноту вагона, давая нам возможность пройти.
Парень поморщился и шумно сглотнул слюну, увидев на столе огромное количество вкусной еды. Я, оглядывая его при свете, тоже интенсивно сглатывал. Традиционные в этих краях тренировочные штаны не могли уместить в себе все то, что он лет за двадцать взрастил для удовлетворения пышногрудых хохлушек. Оно так и дышало там, внутри. Парень, как оказалось, был способен возбудиться от одного взгляда на ветчину. Само собой, разговор не мог не начаться иначе, чем с моего "Хочешь?". Он кивнул, в очередной раз шумно сглотнув порцию слюны.
Чуть пухлые губы, блестевшие от еды, назвали имя своего хозяина. Стриженный ежик волос то и дело наклонялся над столом, и мне открывалась массивная загорелая шея. Огромные грубые ручищи, впитавшие в себя грязь, перешли к разделке курицы. Большие зеленые глаза светились благодарностью и иногда всматривались в сидевшего в углу меня. Вопрошающе всматривались. Слегка небритое лицо и нос картошкой поморщились от пузырьков "колы". Николай вытерся скатертью, не заметив на столе салфеток. Потом, увидев их и поняв свою ошибку, смутился. Он выглядел смешно, когда смущался. Такой большой ребенок, который понимал, что напроказничал, но не знал, как это исправить. Я из своего угла наблюдал за каждым его движением, пытаясь угадать, кем на самом деле был Колька. Вариантов было несколько, но я остановился на самом распространенном:
— Ты что, из армии убежал?
— А як… ты догадався?
— А на тебе написано.
— Где?
— Между ног, вот где! Если я начну рассказывать, это будет долго и нудно. Ты лучше сам расскажи.
Коля был в армии второй месяц. Служил в стройбате недалеко от Киева. В части было две роты, по сто пятьдесят человек в каждой.

е хотел видеть себя со стороны, мне было бы противно. Я оправдывал себя тем, что целовал его вовсе не потому, что был возбужден и хотел трахнуться. Разумеется, это было бы неплохо, но в данный момент поцелуи были своего рода пидовским проявлением сострадания. Ясно было, что помочь ему я не мог. Ясно было, что его будущее не будет безоблачным. Это было ясно и мне, и ему. Он знал это лучше меня, потому что это было его будущее. В то время, когда я переступлю порог сытой и спокойной жизни в центре Европы, он переступит порог следственного изолятора или своей казармы. Его язык неумело скользит во мне. Это язык человека, который в ближайшее время не познает, что такое человеческое тепло. Он горяч, этот язык. Пока он во мне, Кольке ничего не грозит. Колька знает это и постепенно успокаивается. Становится мягким, нежным и совершенно свободным. Я медленно раздеваю его, а он продолжает танец языка во мне. Его тело пахнет терпким потом. Я облизываю его грудь, я уже привык к соленому привкусу. Он сопровождает меня, пока я пробираюсь вниз. И усиливается, когда я добираюсь до фаллоса. Тот возбужденно бьется о подбородок. Его фаллос еще больше похож на тот, космический, который уже почти добрался до заветной земной простаты. Я сползаю на пол и пытаюсь поймать ритм поезда. Колька гладит мою голову и что-то бормочет. Толстый, но не очень длинный член, до корня спрятанный во мне, изливается порцией сладкого. Руки отстраняют меня. Я лижу их по всей длине. Островатые плечи тоже с соленым привкусом. Опять горячие губы… И его язык… Я пытаюсь отстраниться, дабы дать ему передохнуть, но Колька непреклонен. Руки бережно опускают меня на кровать и начинают расстегивать мою рубашку. Потом гладят плечи, соски и пробуют меня там, ниже. После изнурительной работы на предыдущем перегоне член мой вяло откликается на прикосновение похожих на наждачку рук. На смену им неожиданно приходят губы. Они делают это неумело. И я не хочу этого. И снова его язык во мне. Колька лежит сверху, обхватив руками мою голову, гладит волосы и целует. А потом просто смотрит в мои глаза. Мы долго валяемся в этой неизменной позе. Потом, наконец, встаем. Закуриваем. Молча смотрим, как космический фаллос достигает своей цели и прячет головку за линией горизонта. И машет нам на прощание своем кометным хвостом.
— Дим, я никогда не забуду эту ночь.., — вдруг медленно и без акцента говорит он.
— Это из-за кометы?
Он обижается, он по-настоящему обижается. Я пытаюсь вымолить прощение поцелуем. Сигарета тлеет в руке, и поцелуй прерывается только тогда, когда она обжигает пальцы. Я снова сосу у него. Он постанывает, опять что-то бормочет и продолжает гладить мои волосы. Я не хочу, чтобы он кончал. Мне страшно, что когда он кончит, кончится и эта ночь. Она и вправду кончается, но в прямом смысле. Поезд донельзя удачно поворачивает, и нам на несколько минут открывается восход солнца. Я держу Кольку за руку, когда мы молча любуемся поэзией восхода. Приближается воспетая в анекдотах Жмеринка. Полчаса тишины, нарушаемой говорливыми бабками на перроне. Мы целуемся. Вопреки их призывам покупать вареники…
Колеса снова отсчитывают время. Странно, Львов будет только в четыре дня, а мне уже сейчас страшно. Через каких-то десять часов он выпрыгнет на львовский перрон, и темный и бесконечный, как большая жопа, тоннель поглотит его. И я его больше никогда не увижу. Поезд тронется, и с каждой минутой я буду удаляться от него. Извечный вопрос, почему судьба так несправедлива к тем, кто этого не заслуживает, сверлит мою голову чувствительнее, чем Колькин язык. И после всего этого я, я сетую на свою жизнь?! Жизнь продолжается, но я буду помнить тебя всегда, Колька! Я хотел бы увезти тебя с собой, но… Но я увожу тебя с собой в сердце, в мозгах. И… там.
Да, ты трахнул меня. Я сам попросил тебя об этом. И не потому, что хотелось. Просто надо было запомнить, какой ты, когда ты там… Ты долго барахтался своим елдаком во мне, как комета в безмерном космосе. Ты хотел доставить мне как можно больше кайфа, вытворяя совсем не натуральские штучки. Я даже кончил. А ты спустил в меня на подъезде к Хмельницкому. И рухнул на кровать, заснув на полуслове…
Мне вовсе не интересно, почему ты так легко раскрутился на поебушки. Меня больше занимает, почему я так сильно привязался к тебе за каких-то несколько часов. Я смотрю на тебя, улыбающегося во сне, и боюсь признаться себе в том, что моя привязанность к тебе возникла из чувства сострадания. Не расскажи ты свою историю, мы бы просто трепались за жизнь, я пошел бы по стандарту и, достав откуда-нибудь бутылку, споил бы тебя и трахнул. Впендюрил бы на всю катушку, слил, вытащил, подмылся из завалился спать на верхнюю полку. А потом спровадил бы тебя во Львове и поставил в мозгах и жопе очередную галочку. Если бы ты не был таким естественным… Я бы слизывал с тебя соленый солдатский пот, я бы глотал твою сладкую сперму, вовсе не зная, как горьки твои слезы. Я бы, как хвостатая дура комета, смотрел на все свысока, осознавая себя хозяином положения и представляя, что за кусок ветчины и стакан водки могу до самого Львова трахать твое потное и грязное тело. И вовсе бы не думал о том, сколько дерьма сидит во мне. А так… ты был прост. И я благодарен тебе, что ты не стал скрывать от меня то, чего я бы первому попавшемуся пидарасу не рассказывал. И именно поэтому я не хотел идти за бухлом. И именно поэтому я привязался к тебе. И вовсе не из-за сострадания.
В первый раз за многие годы я не обратил внимания на красивые львовские пригороды. Колька проснулся. Зевал и потягивался. Он отказался от обеда, сказав, что пообедает дома. С грустью как-то сказал. И с надеждой. Конечно, Коль, разве сравнится что-нибудь с домашним обедом?!
Наш поцелуй прерывает скрип тормозов, но резкий толчок поезда вновь соединяет нас в объятиях. Мы будем долго стоять на перроне вплоть до того момента, когда тронется поезд. Украинско-словацкая граница разделит нас навсегда. И только космический фаллос будет знать, что с тобой. И он впрыснет информацию об этом в необъятное межпланетное пространство…
(с) 1997