Глава 12. Тетрадь Игоря
Копирование и распространение
без разрешения автора запрещено!
Глава 12.
Тетрадь ИгоряДомой мы возвращались вдвоем. Это получилось так естественно и просто. Ну, мне пора, сказала Наташа и взглянула на меня. Я провожу тебя, шепнул я. Проводи, ответила она. Никто нас не задерживал, никто не навязался нам в компанию. Катя с Мишкой проводила нас до дверей, именинница была сама любезность и прощание было трогательным. Бывай, пробубнил мне Мишка. И мы ушли. Мы медленно шли по опустевшим улочкам нашего городка. Была темная и очень звездная ночь. Я хотел обнять Наташу, но не решился и просто взял ее за руку. У нее была маленькая, теплая ладошка. Необъяснимое чувство жалости к ней вдруг охватило меня. Я поглядывал на ее лицо, на ее вязаную шапочку, на всю ее тонкую фигурку в болоньевом плаще и мне хотелось только одного, защитить и пожалеть. Не знаю от кого, не знаю почему, но именно так: защитить и пожалеть. Мне казалось, что все мое тело слегка звенит после того, что произошло между нами на балконе.
— Смотри, сколько звезд и какие яркие, — сказал я.
— Да, мне так нравится рассматривать звездное небо.
— Когда я смотрю на звезды, то думаю, неужели где-то там тоже есть жизнь?
— А я думаю, неужели ее там нет?
— Помнишь, как хорошо у Лермонтова, про кремнистый путь?
— Да, лучше не скажешь.
— Тебе кто из поэтов больше нравится?
— Мне? Мандельштам, Бальмонт.
— Ну, ты эстетка. Где же ты их достаешь?
— Отец принес.
— Ничего себе, тоже мне "моя милиция меня бережет".
— Причем здесь милиция. Это конфискат, с погранзаставы. Антисоветчина.
— Так это вообще антинародный поступок.
— Но ты же нас не выдашь?
— Не выдам. Тем более, что у самого рыльце в пушку.
— В смысле?
— Ну, "Голос Америки" каждый вечер слушаю, "Свободу" ловлю.
— За это не сажают.
— Но мне так хочется быть с вами. В первых рядах борцов.
— Хорошо, примем тебя в наши ряды, — она рассмеялась.
— А что из Мандельштама тебе нравится?
— Ранние стихи хороши. И вот это "И возмужали дождевые черви", смешно, но
как точно. Ты замечал, как в мае во время дождя они вдруг выползают из-под
земли ужасно длинные и толстые. И впрямь, возмужавшие. Мне кажется, что
точность в первую очередь и отличает настоящего поэта.
— А вдохновение, а слог, а музыка стиха, ведь часто поэты жертвуют точностью
во имя рифмы.
— Это и плохо. Вот ты любишь Есенина, да?
— Да.
— А как тебе такое?
Ах, как много на свете кошек,
Я, поверь, не видал никогда,
Сердцу снится зеленый горошек,
И звенит голубая звезда.
Ведь набор слов, не более. Что еще за "зеленый горошек"? Столовый или
мозговых сортов? А голубая звезда звенит по какому поводу, насчет кошек
или ей горошек по душе?
— Ну, так можно всех раскритиковать. И твоего Мандельштама в том числе.
А мне, знаешь, нравится еще Ахмадулина, молодая такая. Ты видела фильм
"Живет такой парень"? Она там играет корреспондентку, так вот ее строчки:
Ты слышишь, как щекочет, как течет
Под мышкой ртуть, она замрет — и тотчас
Определит серебряная точность,
Какой тебе оказывать почет.
— Это, знаешь, про что? Про градусник у больного. Надо же так написать!
Ведь и правда, чем выше температура, тем больше тебе внимания.
Видишь, она взяла такую бытовую сценку и четырьмя строчками превратила
ее в поэзию, в шедевр.
— Да, это здорово. А ты? Ты ведь раньше писал стихи?
— Писал. Хочешь, напишу для тебя?
— Я не заслуживаю этого.
— А я вот возьму и напишу. А ты напиши мне, а?
— Я не умею.
— А ты постарайся.
— Я не знаю.
— Попробуй. Я напишу тебе, а ты мне.
— А вот и мой дом.
— Я и не заметил, как мы пришли. Посидим на лавочке?
— Видишь в окнах свет? Мунечка и пунечка ждуть меня. С мягким знаком.
— Кто такие?
— Мама и папа! Я в детстве их так называла.
— Давай, хоть постоим чуток.
Мы вошли в подъезд. И я сразу обнял ее. Словно ножом резанула мысль о том, что еще полтора месяца назад она стояла здесь с Мишкой, а я был вон там, внизу, и подсматривал за ними. А что, если сейчас кто-то смотрит на нас?
Ужасно. Как я мог!
Наташа пыталась отвернуться, но я сумел поймать ее губы. Ее плащ при каждом движении шуршал так громко, словно был сделан не из нейлона, а из алюминия. Мы целовались. Так классно. Мы целовались. Так здорово. Мы целовались…
Кто-то шел к подъезду, и я отпустил ее. Нет, это мимо. Я снова обнял ее.
— Я завтра приду, хорошо? — спросил я.
— Приходи. Во сколько?
— А прямо с утра. Завтра же первый день каникул.
— Не поняла. И что мы делать будем?
— Давай в лес сходим. Там сейчас так красиво. Давай, а?
— Давай, но не с утра же. Мы ведь не на охоту, чай? Нужно хоть протрезветь.
— Можно подумать, ты пьяная.
— Немножко пьяная. А ты пользуешься этим.
— Когда, где?
— Сам знаешь. Помолчи-ка лучше.
— Но ты ведь не сердишься?
— Сержусь.
— Ну, а завтра не будешь сердиться?
— Посмотрим на твое поведение. Ну, ладно, я побежала.
— Спокойной ночи, пока.
Она поцокала вверх по лестнице.
— Наташа!
— Что?
— Так, во сколько?
— Давай в десять.
Я мчался домой и в душе моей был праздник.
Без …четверти десять я был возле ее дома. А в десять она вышла, и мы решили пойти на Высокий берег, а уже оттуда в лес. Наташа была в красной куртке, брюках и вязаной шапочке. Мы прошли через кладбище и вышли к обрыву. На самом краю старый памятник из черного мрамора — наша достопримечательность. Остался только постамент с надписями и эпитафиями. Предание гласит, что до войны на постаменте стояла женская фигурка. А вообще тут похоронена девица, которая в начале века бросилась со скалы вниз. Из-за несчастной любви. Экскурсоводы любят рассказывать, что ее подвиг, (так они говорят — "подвиг") с тех пор повторили то ли тринадцать, то ли двадцать девушек. Только таких красивых памятников никому из них уже не ставили. Мы обошли вокруг, почитали надписи. Лермонтов, Тютчев. Внизу шумело море. Высота, конечно, кошмарная.
Мы сели на лавочку. Я обнял Наташу за плечи.
— Нигде так не ощущаю бренность жизни, как здесь, на этом старом кладбище.
— Да, еще и море, этот бесконечный горизонт и шум волн, — сказала она.
— Ты не задумывалась, над, казалось бы, странным вопросом "почему я — это я"?
— Ой, сколько раз! И пришла к выводу, что это самый страшный вопрос, какой
может задать себе человек. Ответа нет, только ужас в душе.
— Ну, может, не ужас, а какой-то страх перед непостижимой тайной бытия.
— Да, наверное, так. А ты что, часто задаешь себе этот вопрос?
— Бывает. Ночью, когда смотрю на звездное небо или вот здесь, на этом берегу.
— Не надо. До нас ответа никто не нашел, и мы не отыщем.
— Ну, что значит "не надо"? Он возникает сам по себе, под настроение.
— Советовать легко, вот я и советую.
— Ты моя киска. Дай, я тебя поцелую.
— Нельзя, смотри, вон бабуля смотрит.
— Она смотрит на нас и вспоминает, как сама шестьдесят лет назад была здесь.
— Что она тут делала?
— Целовалась со свои мальчиком. Ты не предполагаешь, что она была молодой?
— Предполагаю. Но они, наверное, вели себя очень скромно.
— Ага. Как мы с тобой.
— Пойдем дальше, а?
— Пойдем.
И мы встали и, держась за руки, пошли в сторону леса.
— Смотри, какая редкая, долгая осень, как много золота осталось на деревьях.
— Жаль, что журавли уже пролетели, я так люблю смотреть на их стаи.
— Да! А ты знаешь, что в наших плавнях в теплые годы зимует несколько пар
журавлей?
— Неужели?
— Да, я сам видел. И лебеди.
— Ну, лебедей и я видела. Прямо на городском пляже. Народ кормит их хлебом.
Мы вышли на опушку леса. Из-за сильных ветров наши леса такие низкорослые.
Но других у нас нет, поэтому мы рады и таким. Мы уселись на хвойную подушку.
— Представляешь, может, много лет назад та девушка сидела здесь со своим
матросом, из-за любви к которому она потом бросилась со скалы вниз?
— Да что у тебя такие грустные мысли? Надо радоваться жизни.
— Я радуюсь, только мы вымираем и это грустно.
— Кто это "мы"?
— Ну, русские, например.
— Ты пессимист. С чего ты взял?
— Вот я читал статью, там было написано, что если поселить, скажем, на необитаемом острове пятьдесят мужчин и столько же женщин. И пусть живут. Но с условием, чтоб они все переженились, и у каждой пары было по два ребенка. Ни больше и не меньше. Только два. И у всех последующих поколений по два и у следующих. Но на них будут влиять все природные факторы и так далее. Так вот, наукой доказано, что через триста лет на этом острове не останется ни одного человека. Потому что два ребенка не обеспечивают воспроизводство. А чтоб численность не упала, а осталась такой же, нужно, чтоб было у каждой пары было два и семь десятых ребенка, то есть число е.
Помнишь, основание натурального логарифма?
— Конечно. А у нас в классе двое детей только у нескольких семей. Троих нет
ни у кого. У большинства по одному. Это значит что? Мы вымрем?
— Естественно. Если, к примеру, мы с тобой не наклепаем шестерых.
— Хороши у тебя шуточки.
— А что?
— Подумай сам — шестерых.
— А! Вот то-то и оно! Каждый считает, что кто-то за него обеспечит рост
народонаселения, или хотя бы его сохранение. А где твой личный вклад в
это дело, спросит всевышний на страшном суде?
— Не пугай, а то сейчас побегу в роддом, записываться в очередь.
— Пугай, не пугай, а участь, так называемых цивилизованных народов решена,
их сменят азиатские и африканские расы. Не сразу, постепенно, но, увы,
все идет к этому.
Мы помолчали, огорченные участью цивилизованных народов. Потом мы как-то так, совершенно неожиданно, стали целоваться. Я попытался бережно уложить ее на спину, но она уперлась руками позади себя и не позволила мне это сделать.
Да я и не особенно настаивал. Мне и так было хорошо с нею. С моей девушкой.
Имел ли я право так ее называть? Ведь еще совсем недавно она ходила с Мишкой.
Было ли у них что-нибудь? Неужели этот кобель добился своего? Тяжкий вопрос терзал мое сердце, но я не решался что-либо спрашивать.
— Какая у тебя тугая молния на куртке, — прошептал я, потянув вниз замочек.
— Я замерзну, — смеялась Наташа.
— А я тебя согрею, — говорил я, принимаясь за пуговки ее кофточки.
— Я простыну и заболею, — она вяло отталкивала мои ладони.
— Как жаль, что сейчас не лето, я бы тебя уже полностью раздел.
— Ты нахал. Перестань.
— Как у тебя тут красиво, сплошные кружева. Зачем это, если никто не видит?
— Как никто? Ты же, вот, видишь.
— Так я сколько этого ждал. Сейчас посмотрю минутку, а потом? Для кого это?
— Значит, для меня самой. Игорь, я так, и правда, замерзну.
— Извини, забыл, я же обещал согреть, — я прижался лицом к ее шее.
— Ой, щекотно, не надо. Порвешь.
Я стал целовать волшебную кожу ее шеи, потом ниже, пальцами я попытался проникнуть под кружево ее комбинации, под чашечку лифчика, но все было так туго, что я понял, что, действительно,… скорее порву всю эту красоту, чем доберусь до соска ее груди. И я трогал ее грудь через эти непреодолимые преграды, и это все равно было приятно и волнительно. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась какой-то странной улыбкой, и я стал вновь целовать ее в губы.
— Наташа, я влюблен в тебя.
— И я в тебя, но, пожалуйста, давай, я застегнусь. Я простыну.
— Хорошо. Только пообещай мне.
— Что?
— Что мы будем встречаться. Что ты теперь — моя подружка.
— Хорошо.
— Что "хорошо"?
— Я твоя подружка.
— Я все сам застегну, ладно?
— Попробуй.
Мы шли домой медленно и, пока не вошли в городок, часто останавливались
и целовались. Меня распирала любовь к ней. Светлая и радостная. Мать сразу
заметила.
— Что-то ты весь светишься, — сказала она.
Что я мог ответить? Сказать: "Мамуля, я втюрился". Нет, невозможно.
А сегодня мы обменялись листиками. Казалось бы простые тетрадные странички.
Но для кого простые, а для меня золотые. Я написал стихи для Наташи, а она
написала мне. Я свое стихотворение написал за пять минут, прямо так, сразу,
словно выдохнул. Даже ничего не исправлял. Что значит, вдохновение.
Я лечу домой, чтоб прочесть стих Наташи. Я все время держу руку в кармане, а в руке ее конверт. Словно боюсь, что он исчезнет. Никогда не получал стихов от девушек. Честно сказать, и этот-то выклянчил. Но все равно приятно. Даже жарко в груди. Что она написала мне? Я так волнуюсь. И вот я дома.
Как здорово, никого нет, я раскрываю конверт. Ее ровный почерк. Ее.
Что-то сдавило мне горло.
Текла тихая pечка
И pаздвоилась вдpуг,
Раскололось сеpдечко
Между двух, между двух.
Рыжий мальчик влюблённо
Над гитаpой грустит,
Стаpый клён возле дома
Шелестит, шелестит.
Другой шепчет признанья,
С ним волнительно мне,
Он зовёт на свиданье
При луне, при луне.
Мое сердце в тревоге,
Я себя не пойму,
Но мне нравятся оба,
Почему, почему.
Дождик сыплет над речкой,
Пролетают года,
Раскололось сердечко
Навсегда, навсегда.
Тетрадь Наташи
Мой дедушка — лауреат Нобелевской премии. Ее он удостоен за изобретение двуспальной кровати. На церемонии вручения шведский король произнес краткую, проникновенную речь, и под звуки гимна Советского Союза четверо мускулистых негров внесли в центр зала виновницу торжества. Огромную кровать с рюшами и балдахином. Наследный принц сдернул покров и перед изумленной публикой предстала обнаженная парочка, бурно занимающаяся любовью. Это были я и Мишка. Причем, я была сверху и выполняла активную роль. Мишка кричал, мне больно, мне больно, а я отвечала, отлично, давай, отлично, давай, Мишенька, давай!
От ужаса я проснулась. Приснится же такое!
Долго приходила в себя. Успокоилась тем, что плохие сны тем и хороши, что явь оказывается гораздо лучше. Конечно, если к хорошим снам добавить хорошую явь, было бы лучше. Но лишь бы не наоборот.
В первые дни каникул мы с Игорем ходили в лес. Так было классно. Ничего,
кроме поцелуев и легких касаний, но зато, как на душе светло, не описать.
Вечером написала стихотворение для него. Пришлось помучиться. Никак не могла уловить ритм, тональность. А потом вдруг пошло, пошло и получилось. Лишь бы он не стал мучить меня расспросами, про раздвоение сердечка и тому подобное. Это просто стихотворение такое. Может, оно и не про меня вовсе. Чтобы было понятнее, можно заглавие придумать — "Песня болгарской девушки", например. Боже, какая чушь, причем тут болгарская девушка? Отдам, как есть.
Целый день носила конверт в кармане, а он ничего не спрашивает. И я молчу.
— Слушай, я ведь написал для тебя стихи, — сказал Игорь неожиданно.
— Да? Как здорово. Где же они?
— Вот, — он достал из кармана сложенный вчетверо листик.
— Давай сюда скорее.
— Ишь ты! А где твои? Мы договаривались, что ты мне тоже напишешь.
— А я написала, — ответила я тихо. — Но мои такие серые.
— Серых стихов не бывает. Если серые, это уже не стихи.
— Вот у меня как раз такой случай.
— Нет, Наташа, нет! Раз ты написала, то ты должна отдать их мне.
— Ты будешь смеяться.
— Не буду. Скорее, ты над моими будешь хихикать. Так что, махнем не глядя.
— Ладно, махнем, только ты не смейся.
— Обещаю тебе.
Я достала из сумочки свой конверт и отдала Игорю.
— Только сейчас не читай, потом, ладно?
— Конечно. И ты прочтешь дома. А то будем краснеть, так что все заметят.
Теперь мне хотелось домой. Листик словно жег меня сквозь сумочку, сквозь одежду. С одной стороны — это уже мое, с другой — желание прочесть было непереносимо. Втайне я чувствовала, что и Игорь испытывает тоже самое.
Никогда еще я не преодолевала лестницу с такой скоростью. Я, собственно, ее и не заметила, я будто взлетела на свой этаж. Дома никого не было. Вот тут я уже не спешила. Я разделась. Умылась. Зашла в свою комнату. Села в кресло. Признаться, прежде мне никто стихов не писал. Вот сумочка. Вот листик. И я развернула его. Я читала не спеша, со смаком. Только стук сердца унять было невозможно.
Я хочу быть с тобой,
(Этот мир такой бренный)
Не качай головой,
Ты мой ангел бесценный.
Я хочу быть с тобой,
И пусть кто-то смеётся,
Ну хоть рядом постой,
Слышишь, сердце как бьётся.
Я хочу быть с тобой,
И не буду я грубым,
Ты мне нежно позволь
Целовать твои губы.
Я хочу быть с тобой,
Моя синяя птица,
В гоpле камень сухой,
Ты …не дашь мне напиться?
Первое ощущение? Хорошо. От души. Но мало. А что я хотела? Поэму? Сама-то написала тоже только двадцать строк. Но разве дело в количестве строк? Какая я глупая. Я перечитала стихотворение еще раз. Потом еще. Может, он, и правда, любит меня? А я его? То, что наши отношения совсем не такие, как были с Мишкой, это очевидно. Но что дальше? Что дальше? Я задумалась.
Домашнее тепло сладко разморило меня. Приятная усталость охватила все тело.
И я не заметила, как уснула.
Тетрадь Димы
Мы по-прежнему занимались химией. Но теперь это был только повод. Мы ждали одного, чтоб мать ушла куда-нибудь по делам и тогда, сопровождаемые гулким стуком сердца, начинались наши робкие ласки. Вечная боязнь, что нас могут застать, заставляла нас делать все с оглядкой, с опаской, если расстегнуть, то только три пуговки, если снять, то только чуть-чуть, чтобы по первому скрипу двери, по первому шороху иметь возможность мгновенно застегнуться, поправить одежду, вытереть губы.
Как это все началось? Как я решился? Просто то, что произошло в классе, естественно продолжилось у меня дома, когда она пришла заниматься химией. Только теперь нам никто не мешал. Если не считать мою мать, которая либо возилась на кухне, либо вообще уходила из дому по каким-то делам. Отец целыми днями пропадал на работе. Люда, моя сестра, с утра была в школе, вечерами она бегала на свидания к своему Генке.
Было воскресенье. Отец и сестрица поехали на огород, хотели взять и меня, но я твердо заявил, что ко мне должны прийти. Людке это очень не понравилось. Ладно, оставайся, раз обещал, сказал отец. И они уехали.
Как мы и договаривались, Света пришла уже после обеда. На ней была белая юбка с с большими цветами по всему полю, красная блузка с небольшим вырезом, поверх нее серая шерстяная кофта, она распустила косу, и это ей было к лицу.
Мы уселись за стол, и мне в голову ничего не шло. Я невпопад отвечал на ее вопросы, перед моими глазами были только ее высоко обнаженные ноги в тонких, капроновых чулках. Стук моего сердца гулко отдавался в ушах.
— Я ухожу на часок, — сказала мать, заглянув к нам. Она улыбалась.
— Хорошо, захлопни, пожалуйста, дверь, — попросил я.
— Давай отдохнем, — сказал я Свете. Она удивленно посмотрела на меня.
— Просто поговорим, — пояснил я.
Я почувствовал мячики ее грудей, и голова моя пошла кругом. Моя правая ладонь как-то сама собой легла на ее колено, я придвинулся еще ближе, я напряженно смотрел в ее глаз и ничего не видел. И вдруг я понял, что она с трудом сдерживается от смеха.
— Да ты смеешься надо мной, — прошептал я. — Я накажу тебя за это!
— Как? — весело рассмеялась она. У нее был такой серебристый смех.
— А вот так! — и я ткнулся губами в ее щеку.
— Какое суровое наказание, — она слегка покраснела, но по-прежнему улыбалась.
— Не подействовало? Дерзишь? Вот тебе!
Я хотел поцеловать ее в губы, но она, смеясь, увернулась и я уткнулся носом в ее ухо. Левой рукой я обнимал ее за плечи, правая лежала на ее коленке, а Света тихо хихикала.
— Ты что, всегда смеешься, когда целуешься? — спросил я обиженно.
— Мне щекотно от твоего носа, — ответила она.
Я немного отодвинулся о нее, теперь мы смотрели друг другу прямо в глаза, и наши губы были так близко, что совершенно естественно я потянулся к ней, она стала откидываться назад, я потянул ее к себе за плечи, я почувствовал, что она уступает и наши лица снова сближаются. Она опять пыталась увернуться, но теперь я держал ее крепко и коснулся губами ее губ. Затем еще раз. И еще.
— Ты что, никогда не целовалась? — спросил я.
— Целовалась.
— Почему же ты отворачиваешься?
— А что я должна делать?
— Сидеть смирно.
— Я что, матрешка, что ли?
— Ты не сердись, я пошутил.
Моя рука, до этого времени мирно лежавшая на ее колене, словно очнулась и пришла в движение. Я погладил ее ногу, вверх, до кромки юбки, снова вниз, до округлого колена. И еще раз. Она не отталкивала меня. Я повторил свою ласку. Затем я снова припал к ее губам. На этот раз поцелуй был долгим. Я продолжал оглаживать ее ноги, я почувствовал, что она отвечает на мой поцелуй и тогда я решился и продвинул ладонь выше, скользнув пальцами под край ее короткой юбочки. Теперь мне было разрешено двигать руку до самого верха чулка, до застежки, на которую он был пристегнут и непременно назад, к исходной точке, к ее коленкам. И снова протестов не было. И только когда моя ладонь двинулась еще выше, и я ощутил ее голое тело, ее бедро, вот тогда она схватила мою руку и стала отталкивать.
— Ну, что ты, я только поглажу тебя, не бойся, — прошептал я, с трудом
переводя дыхание.
— Не надо, Дима, пусти. Вдруг твоя мама вернется.
— Мы услышим. Разве мы делаем что-то предосудительное?
— А мы не делаем, да? — она улыбнулась улыбкой мученика.
— Не делаем, — и я снова стал целовать ее.
Я взглянул на ее ноги и увидел, что ее красивая юбка смята кверху, виднелись пластмассовые застежки чулок, верхняя часть которых словно была сделана из сложенного вдвое капрона, я увидел полоску ее голой кожи и меня, словно кто-то толкнул. Я наклонился и стал целовать ее ноги, сначала чуть выше колен, затем выше и выше, одновременно я гладил ее бедра своими разгоряченными руками. Света, видимо, совершенно не ожидавшая от меня такой прыти, пыталась меня отталкивать, но это выходило у нее плохо. Бороться одновременно с моими губами и ладонями у нее …почти не получалось. Вздрагивающими от волнения пальцами я коснулся ее тонких, маленьких трусиков, губами я припал к обнаженной полоске ее бедра выше края чулок. Я сам не ожидал от себя этого. Но я это сделал. Я ласкал девушку, в которую уже определенно влюбился. А она все пыталась отталкивать меня и что-то говорила, но голос ее был тихим и жалобным.
Странно, что мы вообще услышали, как хлопнула входная дверь. Видимо, мать вернулась. Никогда еще в жизни я не воспринимал ее возвращение домой с таким сожалением. Резко и быстро Света одернула юбку и привела себя в порядок. Собственно, приводить особенно было нечего. Это уже потом, в последующие дни, нужно было успеть кое-что застегнуть, а кое-что и одеть. А в то, первое наше воскресенье, понадобилось лишь две-три секунды, чтоб за столом вновь сидели два старательных ученика, мальчик и девочка, и чтоб мальчик помогал девочке учить химию.
Вот только учебник лежал вверх ногами.
На следующий день я признался ей в любви. Прямо на уроке математики. Так вот взял и написал на бумажке. "Я люблю тебя". И положил ей в руку. Как она покраснела! Я даже подумал, что ей стало плохо. Все лицо ее стало пунцовым. Слава богу, что мы сидели за последней партой и никто не мог случайно на нас посмотреть. Однако, она вскоре пришла в норму. Только продолжала часто-часто моргать ресницами и сглатывать. Я положил ладонь на ее руку. Сжал ее пальцы.
Я почувствовал, как она мне дорога.
Учиться в первой четверти оставалось всего неделю. Несмотря на то, что в наши занятия химией глубоким клином врезалась любовь, Свете все же удалось поправить свои оценки. У нее была твердая четверка по химии. Мы встречались каждый день. И каждый день приносил что-то новое в наши отношения.
Мы быстро выяснили, что целоваться, сидя на стульях, крайне неудобно.
Я встал и потянул ее за руку.
— Пойдем сюда, пойдем, — мой голос дрожал.
— Что ты, что ты, не надо, — она слегка упиралась, но шла за мной.
— Ну, пожалуйста, ну, иди сюда, — я тянул ее к дивану.
— Не надо, кто-нибудь придет, — лепетала она, но я уже сидел на диване и
притягивал ее к себе.
С этого дня наш старый кожаный диван стал обителью нашей любви. Люблю тебя, шептал я, пытаясь завалить ее на подушку. Света противилась — иногда сильно, но чаще вяло, так что я сам, в конце концов, определял, где граница, до которой мы дойдем сегодня. Я уже расстегивал пуговки ее кофточки на груди, пытался пролезть пальцами под лифчик, упругая, нежная округлость волшебно заполняла мою ладонь.
— Смотри, — говорил я ей, — смотри, как идеально вписывается твоя грудь
в мою ладонь. Видишь, как мы подходим друг другу?
— Вижу. Ты бессовестный, — смеялась она.
— Тебе не больно, когда я так делаю? — я слегка сжимал пальцы.
— Нет. Не больно.
— А так, — я осторожно трогал сосок ее груди.
— Щекотно, — шептала она.
— Щекотно? А почему он твердеет?
— Откуда я знаю.
— Но это же твой сосок. Почему он твердеет, когда я его трогаю?
— Потому что ты его трогаешь.
— А что еще ты мне разрешаешь потрогать?
— Ничего, — она улыбалась, глаза ее блестели.
— Ты любишь меня? — я целовал ее в губы.
— Я тебе уже говорила.
— А я еще хочу. Скажи.
— Ну, люблю.
— А без "ну"?
— Отстань.
— Скажи, прошу тебя.
— Люблю…
После этих неземных слов я начинал целовать ее в шею, потом ниже, ниже, мне мешал лифчик, еще несколько дней я не осмеливался его расстегнуть, моя правая рука была теперь свободна, и я ласкал ее ноги, сминая кверху короткую юбку.
От поцелуев наши губы припухли, но мы все равно не могли нацеловаться. Время летело, словно кто-то нарочно крутил часовую стрелку, как минутную. Я ласкал ее, я видел, что ее волнуют мои прикосновения. Мы почти полностью забывались в объятиях друг друга, лишь одно нас тревожило, лишь одно заставляло напряженно вслушиваться — кто-то мог прийти. Мы, словно бравые пожарники, были постоянно готовы вернуться в исходное состояние, с каждым разом мы делали это все быстрее и быстрее, хотя застегивать, одевать, одергивать приходилось все больше и больше. В один из дней мы, неожиданно для себя, освоили новую игру, новую ласку. Я сидел на диване, а она стояла лицом ко мне, слегка нагнувшись. Мы целовались, я стал уже привычно гладить ее ноги и вдруг понял, что в этом положении я могу делать то, что не получалось, когда мы сидели на диване, и она тесно сжимала колени. Теперь я мог гладить ее везде. Я провел ладонями вверх по ее бедрам, к талии. Под моими пальцами оказалась резинка ее трусиков, и я потянул их вниз.
— Что ты, что ты, перестань, — она испуганно сжала ноги и отодвинулась.
— Я хочу на тебя посмотреть, — прошептал я. Мой голос дрожал.
— Смотри.
— Я хочу там посмотреть.
— Ты что, ты с ума сошел.
— Не сошел. Я люблю тебя, неужели ты не можешь мне этого позволить?
— Нет, конечно. Перестань.
— Почему, Света, почему? Ты ведь тоже любишь меня. Ну, пожалуйста.
— Дима, мне будет стыдно.
— Чего ты стыдишься? Своих красивых ног?
— Но ты же хочешь смотреть не на ноги.
— И на ноги тоже. На всю тебя. Ну, пожалуйста. Сделай это для меня.
Если бы ты меня попросила, я бы это для тебя сделал.
Она молчала и я, осмелев, стал снова снимать с нее трусики. Мне мешали резинки от чулок. Я стал их отстегивать.
— Нет. Нет, — она оттолкнула мои руки и отодвинулась.
Минуту мы были неподвижны. Мы смотрели друг другу прямо в глаза.
— Пусти, — прошептала она, — я сама.
Я чуть не подпрыгнул от этих ее слов. Она отошла на шаг, и, чуть нагнувшись, отстегнула чулки, затем, сунув руки под юбку, одним движением сняла с себя свое кружевное чудо. Сжав кулачок, она положила их в кармашек своей юбки. Я схватил ее за руки и притянул к себе. Я уткнулся лицом в ее живот, в тонкую ткань ее юбки, мои руки уже вовсю ласкали ее ноги. Я сдвинул юбку кверху, почти до талии и впервые в жизни вот так близко-близко увидел треугольник ее лона. Я осторожно положил на него свою ладонь. Моя девочка вздрогнула, но не отодвинулась. Под моими пальцами были черные, коротенькие и жесткие волосики. Небольшой холмик, разделенный загадочной, вертикальной щелочкой. Как пирожок.
Вот она, ее тайна.
Я провел ладонью вверх-вниз.
— Не надо, — прошептала она…. И сжала ноги.
— Почему? — спросил я.
— Ты же просил только посмотреть, — в ее голосе появилась хрипотца.
— А погладить нельзя?
— Нельзя.
— Ну я немножко, прошу тебя, — я снова задвигал рукой.
— Дима, ну, Дима, ну все, хватит. Пусти.
И я отпустил ее. Хотя с трудом сдерживался, мне хотелось повалить ее на диван, сделать с ней что-то такое… Но я отпустил ее. Я любил ее и не хотел, чтоб она на меня сердилась. И в эту минуту стукнула входная дверь. Света нагнулась и быстро пристегнула чулки. Она даже не стала одевать трусики.
— Ты же замерзнешь, — сказал я ей, когда вышел проводить ее.
— Я же заходила потом в туалет, — шепнула она, поняв мою озабоченность.
— А-а, — протянул я, удивившись своей глупости.
В школе я больше не ласкал ее, я сознавал, что рано или поздно нас могут заметить и тогда пересудам не будет конца. Я изредка прижимался к ней бедром, но никогда больше не гладил ее ноги под юбкой. Я полюбил ее. Я знал, что и она влюблена в меня. У меня появилась какая-то спокойная уверенность собственника, я был уверен, что мы встретимся либо днем у меня дома, либо вечером, в беседке детского садика, что мы будем целоваться до одури, до изнеможения, что она позволит мне почти все, что я захочу. Я любил ее и не требовал высшей близости, я знал, что она моя, что я не должен злоупотреблять ее доверием.
Взрослое, стыдное слово "жена" шептал я про себя легко и свободно.
Но ласки наши шли по возрастающей. Каждое свидание в детском саду, каждый ее визит ко мне домой для "занятий химией", теперь завершались тем, что либо я снимал с нее трусики, либо уговаривал ее, и она делала это сама. Мои ладони не знали удержу, я ласкал ее холмик Венеры, пальцем я проводил по ее щелке, она почему-то была такой влажной, с удивлением я услышал, что Света тихо стонет, когда я так делаю.
— Тебе что, больно? — спросил я.
— Нет.
— Тогда почему ты стонешь?
— Не знаю, это ты виноват, — она дышала жарко и глубоко.
Перед самими каникулами Катя Слепко позвала нас со Светой к себе на день рождения. Вечеринка прошла на славу, правда, некоторые слегка перебрали, зато мы со Светой уединились в темной комнате и нацеловались вволю. Когда мы шли домой, Света сказала, что ее родители хотят со мной познакомиться.
— Приходи завтра вечером, — промолвила она.
— Хорошо, приду, — ответил я и почувствовал, что краснею. С чего бы это?
Весь следующий день я не находил себе места. Должен ли я был нести цветы ее маме? Кто она мне? Будущая теща или просто мама одноклассницы? А ее папа?
И я пошел без цветов.
Все обошлось. Ее родители оказались гостеприимными и милыми людьми. Меня усадили за стол, мы ели пирог, испеченный Светиной мамой, пили чай, заваренный ее папой. Я глядел на них и удивлялся, дочка была похожа и на папу, и на маму. А еще у меня почему-то все время горели уши. Ее отец обращался к нам странно: "дети мои". Мама называла нас по именам. Когда я уходил, Света проводила меня до первого этажа, мы поцеловались, и я шепнул ей:
— Ты моя невеста, да?
— Если ты хочешь этого, — ответила она, пряча лицо в воротник моего плаща.
— Придешь завтра ко мне?
— А ты этого хочешь?
— Я всегда хочу. Я всего хочу.
— Насчет всего придется потерпеть, — рассмеялась она.
Я не сказал Свете, что завтра утром мои собрались на два дня в гости к брату отца. На ноябрьские праздники. У него как раз юбилей, сорок лет. Меня решили оставить на хозяйстве. Почему я промолчал об этом? Не знаю. У меня не было в отношении Светы никаких дурных мыслей, я был уверен, рано или поздно она будет моей, но какой-то чертенок все время толкал меня и шептал, что нужно делать то, что хочется, что Света тоже хочет близости и вовсе не обязательно лишать ее девственности, можно попробовать какие-нибудь безопасные способы.
Какие, я точно не знал. Я только догадывался. Пацаны трепались об этом.
Поскольку уже шли каникулы, то она пришла, как обычно приходила по выходным, после обеда. Я сказал, что мои уехали. Что-то отразилось на ее лице. Что?
Не знаю. То ли печаль, то ли тревога.
Мы почти сразу уселись на диван, долго и сладко целовались, возбудившись, я стал заваливать ее, и она легла. Я раздевал ее долго, не спеша, я снимал с нее блузку, лифчик, затем мы снова целовались, я гладил ее бедра, я сдвигал вверх низ ее короткой широкой юбки, я удивился, на ней были маленькие голубые панталончики, моя мать заставляла мою сестрицу одевать такие же, когда было очень холодно. Та отчаянно противилась такому наряду.
— Разденься, — прошептал я, — прошу тебя.
Она встала и стала снимать юбку, затем отстегнула пояс для чулок и одним движением сдернула свои штанишки. Она оставалась только в чулках и короткой комбинации. Я притянул Свету к себе. Мы стали целоваться, стоя у дивана, наше жаркое дыхание наполнило комнату. Я ласкал и трогал ее всюду, но все это у нас уже было прежде. Дальше произошло то, чего раньше не было.
— Света, хочешь посмотреть на меня? — спросил я.
— Не знаю, я боюсь, — прошептала она, губы ее дрожали.
Я воспринял ее слова по-своему. Я вскочил и торопливо, путаясь в штанинах, снял брюки. Затем решительно, словно прыгал в холодную воду, сбросил трусы.
Впервые я стоял перед девушкой голым. На мне оставалась только рубашка. Почему я не снял и ее, не знаю. Мой петушок торчал почти вертикально, и я немного стеснялся.
— Ничего себе, — тихо и изумленно сказала Света.
— Что? — виновато спросил я.
— Зачем тебе такой?
— Для тебя, иди сюда, — прошептал я и взял ее за руку.
— Дима, что ты, это невозможно, я боюсь. Мы не должны…
— Немножко, любимая, вот увидишь, я чуть-чуть, я только сверху…
Я прижал девушку к себе, ее голый живот прижался к моему голому животу, и мой твердый, разгоряченный петушок был между нами. Я потянул ее на диван, и мы снова легли. Я задвигался, дикий восторг охватил меня.
— Дима, ты с ума сошел, что ты делаешь, — горячечно шептала она.
— Пожалуйста, Света, пожалуйста, я не сделаю тебе ничего плохого.
— Нет, нет, я боюсь, Дима, не надо, пожалей меня.
— Ну не сжимай так ноги, милая, ну, прошу тебя, я так хочу… Раздвинь…
— Не надо, мамочка, ой, не надо!
— Света, не бойся, я только здесь, сверху, вот так, не бойся, я вот так.
— Ой, Дима, Дима, Дима. Ой!
— Милая, …ну, не бойся, я обещаю, я только сверху, вот так, тебе же приятно?
— Да! Только пусть вот так. Так, наверное, можно, да? Ой, ой, Дима! Ох!
— Светочка, девочка моя, я… А-а! Света! Света… Любимая… А-а! А-а!
И наступила тишина. И покой. Только дыхание все еще было шумным.
— Боже, Дима, что ты наделал? — услышал я ее далекий голос.
— Что? — я посмотрел на нее. Она сидела на диване и осматривала себя.
— Ты облил меня здесь, — голос ее дрожал.
— Где?
— Сам знаешь, где.
— Ну и что? Я же только сверху, как обещал. Вот полотенце, вытрись.
— Дима, я боюсь, а вдруг?
— Какой еще "вдруг"? Какая ты глупенькая. Чего ты боишься? Все так делают.
— Кто "все"?
— Ну, парни рассказывали. И залететь нельзя, и приятно обоим.
— Мне, кажется, это опасно. Везде следы. Полотенца не хватит.
— Перестань, не паникуй, если тебе не понравилось, мы не будем так делать.
— Не знаю, я боюсь.
Я поцеловал ее. Мы еще полежали, потом она заволновалась, что ей пора домой.
Мы встали. Одевались вместе, как любовники, как муж и жена, как близкие люди.
Все каникулы мы встречались каждый день. Так, как в тот раз, мы больше не делали. Мы освоили более безопасный способ доставлять друг другу удовольствие.
Мои пальчики стали подлинными хозяевами интимных уголочков ее тела.
— Тебе приятно, когда я так делаю? — спрашивал я, погружая палец в ее щелку.
— Да, только чуть повыше, — отвечала она едва слышно.
— Коснись и ты меня, — шептал я ей, трогая повыше, как она просила.
Я умирал от любви.
В начале она стеснялась, но я все же уговорил ее, и она взяла в свою маленькую ладонь моего петушка. Я содрогнулся от неизведанного ощущения.
Теперь нам обоим было хорошо.
Началась новая четверть. Ноябрь быстро катился к декабрю и однажды Света не пришла в школу. Не пришла она и на следующий день. Зато первого декабря я был удивлен — всегда такая веселая, она была, словно раненый зверек. Ты заболела, спросил я ее. Нет. А что тогда? Приди вечером на наше место. Хорошо, приду.
И я пришел. Она уже ждала меня. Мы обнялись и пошли в садик.
Всю дорогу она молчала.
Я усадил девушку на столик, где столько раз ласкал ее.
Я погладил ее ноги в толстых, теплых чулках.
Она молчала.
— Что-то случилось? — спросил я заботливо.
— Я беременна.
Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.