Труд учителя, наверное, самый неблагодарный на свете. Сколько нервов мы тратим, сколько сил, а потом оказывается, что учили не тому, не так и вообще…

Моя мама проработала в школе больше тридцати лет и все это время она мечтала о том, что вот я подрасту, выучусь и пойду по ее стопам. Ну, скажите честно, кто из детей учителей всерьез мечтает о такой карьере? Да никто! Потому что уж кто-кто, а мы-то знаем, насколько этот труд неблагодарный. Ученики ведь редко видят, как наши мамы, гробя свое зрение и здоровье, сидят по ночам над их контрольными, над планами уроков, над домашними заданиями. Они ведь не понимают, что если с утра учительница выглядит, как мертвец после пьянки, то это не потому, что она не умеет за собой следить, а потому, что спать она легла за полчаса до будильника. А они с претензиями: как же, наша мымра опять не накрашена. Думаете, учителя этого не слышат? Слышат, еще и как! Вот только ответить на это ничего не могут — этика, знаете ли…

Разумеется, как и все дети учителей, зная всю подноготную, я хотела поступать куда угодно, но только не в педагогический. Но, к сожалению, мой выбор был ограничен двумя моментами: финансы, которых, как известно, никогда не хватает, особенно с учительской зарплатой, и мои способности. Да, как это ни странно звучит, в школе я с неба звезд не хватала. Естественные науки для меня были сродни китайской грамоте — выглядит красиво, но ничего не понятно. Иностранные языки шли немного лучше, но трещали по всем мыслимым и немыслимым швам. Физкультура… тут и говорить не о чем — с моими данными только в длину прыгать да в баскетбол играть. Метр с кепкой в прыжке, и мышцы, как у новорожденного цыпленка. Что мне давалось относительно легко, так это русский язык и литература. И пение, но о карьере вокалистки мне пришлось забыть еще в шестом классе, когда после тяжелейшего фарингита мне категорически запретили напрягать голосовые связки.

Итак, к одиннадцатому классу стало понятно, что светит мне дорога дальняя на филологический факультет, и ни о чем другом и мечтать не смей. Скрепя сердце и стиснув зубы, я пошла в приемную комиссию и подала документы.

Все лето я проревела в своей комнате в подушку, потому что мама тем летом взялась вести какие-то курсы, потом заведовала летним лагерем, потом и вовсе пропала на несколько дней. А я, значит, сиди дома и смотри в телевизор — компьютера у нас нет, бабушек в деревне тоже и даже знакомых с дачей у моря или хотя бы на берегу какой-нибудь лесной речушки. Это было мое самое кошмарное лето, и весь следующий год обещал быть не лучше.

Первого сентября я, естественно, пришла на линейку в самом что ни на есть мрачном настроении, надев в кой-то веки юбку вместо любимых джинсов.

Надо сказать, что линейка в университете это не то же самое, что линейка в школе — здесь нет четко определенных мест для разных групп, никто не выставляет студентов по росту. В принципе, сам факт посещения линейки является сугубо добровольным. Главное, прийти потом на первую пару.

Естественно, я опоздала.

Я подошла к университету, когда толпа уже собралась, когда вперед было уже не протолкнуться, а стоять позади высоких и плечистых старшекурсников с факультета физического воспитания и спорта мне совсем не хотелось. Пару раз я пыталась протиснуться сквозь толпу, и каждый раз меня грубо отпихивали обратно. Я уже расстроилась и собралась уходить, как вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня за талию и усадили на мускулистые плечи. Я даже охнуть не успела.

А потом мне уже было совсем не до охов. Вдруг впервые в жизни я оказалась выше всех. У моих ног расстилалось людское море. Оно волновалось, оно бурлило, оно пенилось и вздымалось на крыльцо университета. А я, как та русалка в Копенгагене, сидела на камне и смотрела на это море со смесью печали и торжества.

Но вот «камень» подо мной пошевелился:
— Тебе удобно, красавица? — он смотрел на меня улыбающимися синими глазами, его густые русые волосы щекотали мне ноги и живот, а где-то внизу, в глубине у меня надувался воздушный шарик.

Мне вдруг стало одновременно приятно и стыдно за то, что какой-то незнакомый парень вот так беспардонно усадил меня к себе на шею. Он же может… почувствовать!

Я неловко кивнула, и мое лицо вспыхнуло от стыда.
— Вот и хорошо, — он улыбнулся еще шире и опустил голову, передернув при этом плечами так, что его затылок потерся как раз о мою кнопочку. В ту же секунду шарик внутри меня лопнул и пролился соками прямиком мне в трусики. Я покраснела еще сильнее, крепче обхватила руками его голову и зажмурилась, чуть отстранившись от него. Только бы он ничего не почувствовал! — пульсировала в голове единственная мысль.

Дневной свет вдруг померк, веселые голоса с импровизированной сцены звучали так, словно мои уши были залиты воском. Я уже не могла думать ни о чем, кроме того, чтобы побыстрее все это закончилось, чтобы этот парень поскорее снял меня со своих плеч и немедленно забыл обо мне!… Но где-то в глубине души, в каком-то самом темном ее уголке жила совсем другая мысль и совсем другое желание — плотнее прижаться к нему, ощутить его тепло, дать ему понять, как у меня там все, чтобы он своим затылком прочувствовал каждую складочку, каждую щелочку, каждую…

Тем временем на крыльце грянул «Гаудеамус», знаменуя окончание линейки.

Парень снова обхватил меня за талию и спустил в буквальном смысле с небес на землю.
— Тебя как зовут, красавица? — ох, эта его белозубая улыбка! Ах, этот его бесстыжий взгляд! М-м-м…
— О… Оля… — быстро ответила я, крепче прижала к себе свою сумочку и опрометью бросилась в корпус, протискиваясь сквозь редеющую толпу студентов.

Я заскочила в холл и только тогда выглянула на улицу. Он стоял, окруженный группой таких же высоких и мускулистых красавцев, так же широко улыбаясь, и мне казалось, что он ничуточки не расстроился из-за моего поспешного бегства.

Я грустно вздохнула, подошла к зеркалу, поправила чуть сбившуюся прическу… Ну, ведь хороша же, а? Бледновата, правда, да синяки под глазами, потому что просидела все лето над книжками, вместо того, чтобы целыми днями тыняться по улицам. И волосы реденькие из-за плохого питания, да и зубы крошатся, и ногти ломкие… Я горестно вздохнула — и фигура, словно топором стругали, да и лицом не вышла… Нет, не Джоли, однозначно, не Джоли…
— Эй ты, моль, хорош перед зеркалом место занимать, — и кто-то грубо толкнул меня в бок.

Я посмотрела на нее, и мне захотелось плакать. Вот это девушка! Словно с обложки журнала сошла — загорелая, фигуристая, личико, будто из мрамора выточенное, да как мастерски накрашена! А шортики! Вы только посмотрите на эти шортики! Как здорово они облегают ее упругую попку, как красиво подчеркивают длинные стройные ножки в колготках сеточкой! А кофточка! Нет, это не кофточка, это произведение искусства — сидит так, словно она в этой кофточке родилась!
— Чего смотришь? — красавица заметила мой взгляд в зеркале и слегка смутилась. — Нравлюсь, что ли?

Я сначала мотнула головой, а потом кивнула, не сводя с нее глаз.
— Ты с какого факультета? — ее смущение начало перерастать в любопытство.
— Фи… фило… логический… — пролепетала я.
— А курс какой? — она смотрела на меня теперь с недоверием.
— В… первый… — чуть не соврала я.
— Круто, — она вдруг резко отвернулась от меня, — значит, будем в одной группе учиться. — Она придвинулась к зеркалу всем телом и начала ногтем расправлять слипшиеся реснички. При этом ее грудь, ее шикарная грудь, о которой мне можно только мечтать, упруго уперлась в гладкую поверхность. Я невольно сглотнула слюнки. — Меня Алиной зовут. А тебя?
— Оля, — на горестном выдохе ответила я.
— Да ладно, красивое имя! Чего ты? — она развернулась ко мне лицом и присела передо мной на корточки. Но даже в таком положении она была чуть выше меня.

У меня на глазах выступили слезы.
— Оль, перестань, — она улыбнулась, и на ее накрашенных ресницах тоже блеснула слеза. Она прижала мою голову к своему плечу и всхлипнула.
— Ты… такая… красивая… — сквозь всхлипы проговорила я, — а я? Ты… ты правильно… сказала… моль…
— Да ну, я же пошутила, — она пыталась говорить бодрым голосом, но я-то чувствовала, что ее тоже душили рыдания.
— Кто это тут сырость разводит? — грянул над нашими головами строгий мужской голос.

Я подняла глаза и обомлела — над нами, склонившись, стоял наш преподаватель. Он снисходительно улыбался.

Алинка тоже подняла голову.
— Девушки, пара началась десять минут назад, — продолжал улыбаться он, — и хотя это ваша первая пара, поблажек вам не будет.

Мы дружно кивнули и заторопились к лестнице на третий этаж. Преподаватель с прежней улыбкой неспешно последовал за нами…

Мда, университет это вам не школа. Здесь никто не станет подтягивать твои хвосты, заботиться о том, чтобы у тебя было поменьше н-ок, двоек и других неприятностей. Преподавателю, по большому счету, все равно, понял ты что-то из его лекции или нет, услышал или ушами прохлопал. В сессию, изволь, отвечай на вопросы, пиши контрольные, курсовые, сдавай зачеты, а если что-то где-то как-то — пеняй сам на себя.

В этом плане в очень выгодном положении находятся, как ни странно, дети учителей. Мы с детства привыкли к тому, что мама вроде есть, но на самом деле ее нет, а, значит, полагаться во всем можно только на себя. Что за все свои проступки и оплошности, мы отвечаем сами. Что мама в лучшем случае проигнорирует, а в худшем еще и добавит со свойственной учителям безапелляционностью.

Оказалось, что в моей группе, помимо меня и Алины, учатся еще двадцать пять человек. В принципе, не так много — после вступительных, я думала, нас будет больше. Но самое отвратительное заключается в том, что в нашей группе нет ни одного мальчика. Конечно, я не строила себе иллюзий по поводу толпы разгоряченных загорелых и мускулистых самцов, среди которых я — единственная девушка. Факультет, знаете ли, не тот. Но хотя бы одного или двоих каких-нибудь прыщавых заучек могли к нам взять. А на экзаменах, кстати, были мальчики, и в списках на поступление я даже видела несколько мужских имен, но, видимо, не судьба.

Алина оказалась на редкость интересной собеседницей. Правда, едва в поле ее зрения появлялись «штаны» (как она презрительно называла иногда мальчишек), она тут же начинала глупо хихикать, нести какой-то вздор и вообще вести себя, как больная в последней стадии маразма. Она считала, что при ее внешности быть умной совсем необязательно. «Но его ж, ум этот, никуда не денешь», — частенько жаловалась она мне, — «вот и приходится отводить душу с себе подобными»…

Прошел месяц. О досадном инциденте на линейке я, разумеется, никому не рассказывала. Даже Алинке, хотя в последнее время мы сильно сдружились. И все чаще я сожалела о том, что не догадалась спросить имя того парня. Хотя, с другой стороны, я все яснее понимала, что он меня забыл, едва я скрылась в дверях корпуса университета. Еще и посмеялся, небось, над моей неловкостью…

У Алинки был день рождения, и выпадал он на выходной. Из нашей группы к себе в общагу (да-да, наша роскошная роза жила на этой помойке) она пригласила только меня.
— Подарков не надо, — сказала она мне накануне, — ты, главное, сама приходи.

Ну, я и пришла. В кой-то веки вовремя. Даже немного раньше назначенного времени. И знаете, кого я встретила возле будки вахтера? Точнее, встретила это громко сказано. Я его чуть не сбила с ног! Ну да, того самого парня, который держал меня на плечах на линейке.

Первая мысль была: «Ходят тут всякие, под ноги не смотрят». А вторая, когда я подняла глаза и наткнулась на его насмешливый взгляд: «Ни хрена себе!» Я покраснела, наверное, как переспелый арбуз, и провалилась в черную дыру…

Вытащили меня оттуда резкий запах нашатыря, холодная вода, которую кто-то плеснул мне в лицо, и встревоженный голос Алины:
— Оль, ну как ты?
— Уже лучше, — ответила я, хотя чернота вокруг только начала рассеиваться.

Я лежала на кровати. Алина стояла надо мной с пузырьком с нашатырем и со стаканом воды. А у меня в ногах сидел… он! Черная дыра чуть снова не засосала меня, но у Алинки реакция оказалась лучше, чем я предполагала — ватка со спиртом метнулась к моему носу раньше, чем все краски в мире превратились в одинаковый черный цвет.
— Димуль, покарауль ее, — обратилась она к парню, — а я пока пойду на стол накрою. Это у нее точно голодный обморок…

И Алина, грациозно покачивая бедрами, вышла из комнаты.
— Значит, Дима? — спросила я робко.
— Вообще-то Владимир, — он подсел ближе ко мне, а я вдруг пожалела, что меня положили поверх одеяла. — Но можешь называть меня Димой, если тебе так больше нравится.

Он придвинулся еще ближе, и по мере его приближения я чувствовала, как мои щеки загорались все ярче и ярче.
— А ты Оля, я помню, — его рука вдруг легла мне на живот.

Я судорожно вздохнула.
— Знаешь, — его щеки вдруг тоже налились румянцем, — я ведь потом всю ночь уснуть не мог. Все думал о тебе. Вспоминал, какая ты маленькая, хрупкая и мягкая, — его рука медленно поползла по моему животу по кругу.

А я лежала, боясь пошевелиться. Но все же заметила, как что-то медленно, но верно набухало у него в штанах.

Его прикосновения были несказанно нежными, и у меня внизу живота снова начал надуваться шарик. Вот его пальцы скользнули вдоль пояса моих джинсов, задержались на мгновение чуть ниже пупка. Шарик стал больше. Еще чуть-чуть и он снова лопнет. Я покраснела, как вареный рак. Мне вдруг стало тяжело дышать, на лбу выступила испарина. А он продолжал гладить мой живот, чуть-чуть приподнимая футболку.
— Димуль? — раздался из коридора голос Алины.

Я передернула плечами, не глядя на нее. Мне почему-то было так больно, что хотелось плакать. И одновременно так радостно, что хотелось скакать и хохотать. Вместо этого я просто лежала, не шевелясь и положив руки на живот, напрасно стараясь сохранить тепло его прикосновения.
— Он тебя обидел? — Алинка участливо села на край кровати и погладила меня по голове.

Я мотнула головой.
— Ты… он тебе нравится? — в ее глазах загорелся странный азарт.
— Пф-ф-ф, — фыркнула я, — вот еще… придумала… нравится…

Но она не сводила с меня глаз.
— Конечно, нравится, — я отвела взгляд в сторону и улыбнулась. — А кому он не нравится?
— Олька… — протянула Алина с улыбкой. — Кажется, у нас назревает любовь-морковь…
— Да ну тебя, — нахмурилась я, но подлый румянец продолжал разливаться по моему лицу, а улыбка упрямо не желала покидать насиженное место.
— Он классный, — она вдруг хлопнула меня по плечу, и все встало на свои места. — Я знаю, за ним еще в школе все девчонки увивались. А он неприступный был, как скала. Он же брат мой, двоюродный… Но ты не думай, он хороший парень. В голове, правда, ветер, но, думаю, ты на него благотворно повлияешь…

Она говорила еще много чего, рассказывала об их совместных играх, о том, как они в детстве на море ездили. И неизменно выходило, что она попадала в какие-то передряги, а он ее выручал. Эдакий рыцарь без страха и упрека. А я слушала ее и все еще ощущала его мягкую ладонь на моем животе.

Той ночью я не могла уснуть. Я вновь и вновь вспоминала минуты, которые мы провели с ним наедине, его слова, его прикосновения, его взгляды, и воздушный шарик у меня внутри надувался еще больше, наполнялся каким-то неизъяснимым удовольствием, до которого я никак не могла добраться, сколько бы ни терзала пальчиками свою промежность.

Утром я, измочаленная как скаковая лошадь, поплелась в универ. Я и в нормальные дни выгляжу так, словно меня асфальтоукладочный каток переехал, а в то утро, наверное, видок у меня был и того хуже. И я безбожно опаздывала на первую пару.

Поняв, что торопиться мне, в общем-то, уже некуда, я замедлила шаг и присела на лавочку во дворе университета. Было холодно, накрапывал мелкий дождик. Шарик почти сдулся, и я ощущала теперь внутри неприятную пустоту.

Вдруг дождь прекратился. Я подняла глаза и обомлела. Передо мной стоял Дима, держа над моей головой зонтик. Сам он был мокрый до нитки.
— Привет, — смущенно улыбнулся он. — Прости за вчерашнее… я… — его щеки снова залились румянцем. — Я не должен был… руки распускать…

Уж не знаю, какое выражение лица у меня было в тот момент, но, видимо, не очень приветливое, потому что он вдруг начал прятать глаза.
— Дим, — я неожиданно для себя коснулась его руки. Просто мне показалось, что он собирался уйти. — Все нормально, Дим…

Он улыбнулся уже смелее и неожиданно наклонился ко мне. Я попыталась отстраниться, но все было напрасно — наши губы встретились и…

Я улетаю. Как на огромных качелях, куда-то высоко-высоко. К солнцу. У него такие мягкие губы, такие нежные и робкие. Качели возвращаются на землю. Я прижимаюсь к нему. Хочется и дальше ощущать его вкус на своих губах. Хочется проникнуть в самую его суть. И я понимаю, что могу это сделать, стоит лишь влезть своим языком в его рот. Тыкаюсь. Его губы раскрыты, но зубы плотно сжаты. Толкаю языком. Он чуть расслабляет челюсти, и я вхожу… Сначала робко замираю на пороге, будто в чужом доме. Тихо. Уютно пахнет старыми книгами, травами, кофе. Поскрипывают под ногами половицы, тикают на стене ходики. Тик-так, тик-так… И вдруг в это царство тишины откуда-то врывается бешеный ветер — он обнимает мои плечи и крепко прижимает к своей груди, и я чувствую, как пойманной птичкой бьется его сердце. В ушах стучит, шарик в животе давно лопнул. Его запах… Его руки… Его губы…
— Идем… ко мне… — слышу его голос не ушами, а, кажется, желудком, потому что он говорит мне в рот.

Ожидание, напряжение, усталость, злость, пропущенная пара и бессонная ночь — все отходит на второй план. На первом плане — он.

Дима берет меня на руки, нежно и аккуратно, как ребенка. Наши губы неизбежно размыкаются, но мы продолжаем смотреть друг на друга. Я кладу голову ему на плечо, и он несет меня к общежитию.

Вахтера на месте нет. Он бережно проносит меня через турникет, заносит в лифт, и пока мы несемся куда-то вверх (я даже не заметила, кнопку какого этажа он нажал), наши губы снова соединяются, а языки переплетаются.

Он несет меня по этажу. В коридоре пусто — все студенты на парах. Заносит в комнату. Такие комнаты называют двойками, потому что в них всего две кровати. Есть еще тройки и четверки — это меня Алинка просветила.

Но обо всем этом я подумаю позже. Сейчас мои мысли занимает он.

Он бережно кладет меня на кровать и отходит к двери.

Я знаю, что будет дальше. И от этого все мое тело трепещет, а внутри что-то сжимается в сладостном предвкушении. С одной стороны, мне страшно, это ведь мой первый раз. Хотя, по правде сказать, это был и мой первый поцелуй, но такой сладкий, что мне хочется еще и еще. Замок щелкнул. Я вздрогнула. Дима развернулся ко мне — на лице смесь смущения и торжества, радости и недоумения. И что теперь?

Я смотрю на него, а он на меня, и мы не знаем, что делать дальше.
— Оль, ты… это… — неловко начинает он.

Молча киваю.
— Я тоже, — он вздыхает и отводит глаза в сторону.
— И как теперь? — спрашиваю тихо.
— Не знаю… — снова вздыхает.

Понимаю, что надо брать инициативу в свои руки. Ну, не то, чтобы у меня было много опыта. Скажем так, к своим восемнадцати годам я была уже неплохо теоретически подкована в данном вопросе. Но только теоретически…
— Пожалуй, — поднимаюсь с кровати и подхожу к нему, — для начала, — провожу пальчиком по его груди и животу, — надо раздеться…

Он краснеет, потом бледнеет:
— Т… ты… не стесняешься?
— Стесняюсь, — признаюсь, хотя внутри для стеснения не осталось места — дурацкий шарик опять надулся и заполнил меня от кончиков волос до кончиков пальцев на ногах, — но в одежде нам будет неудобно…
— Олька! — вдруг вскрикивает он, подхватывает меня под попу и начинает целовать живот, носом поднимая футболку все выше.

Я смеюсь, но каким-то странным грудным смехом, больше похожим на ворчание кошки во время течки. И нежно целую его лоб, щеки, нос, изогнувшись какой-то совершенно невероятной дугой.

Затем он бережно опускает меня на пол.
— Я все сделаю сама, — говорю я и начинаю расстегивать его ремень.

Медленно, с трудом сдерживая себя от соблазна сорвать одним рывком его надоедливые джинсы и свою гадкую одежду. Руки дрожат, дыхание прерывистое, он вздрагивает каждый раз, когда я, как бы случайно, касаюсь уже заметно выпирающего бугорка под его ширинкой. Вдруг чувствую его ладонь на своей макушке…

Наконец, ремень поддался. Быстро расстегиваю пуговицы. Боже, кто придумал джинсы на пуговицах! Спускаю штаны ему до колен. Затем белье…

И вот мне в лицо уже гордо смотрит Он. Такой красоты я еще никогда не видела. Нет, разумеется, как и у всех, в моем учебнике биологии раздел «Анатомия мужчины» был затерт и засмотрен до дыр. Конечно, я знала, как выглядит член в разрезе. Но вот так, в непосредственной близости от моего лица, из плоти и крови, с поблескивающей от смазки головкой, нервно вздрагивающий в предвкушении, он выглядел куда лучше, чем на картинках. Мне вдруг захотелось прижаться к нему губами, вылизать его и высосать досуха. Видимо, Дима понял мое желание и слегка надавил мне на затылок, как бы приглашая к этому чародейству.

Я закрыла глаза, раскрыла рот и ощутила солоноватый вкус на языке. Чуть терпкий, чуть пряный, но такой… невыразимый…

Над моей головой раздался тихий протяжный стон.

Мои губы скользнули по головке, а языком я стала с жадностью слизывать этот нектар. Его стоны становились все громче, а рука на затылке давила все сильнее.

Я чуть отстранилась от него:
— Дим, это и мой первый раз, — сказала я с упреком, — не надо давить.
— Прости, — прошелестел он и шумно выдохнул сквозь зубы.

Я помогла ему полностью снять джинсы и трусы и отошла к кровати. Вот он стоит передо мной в носках и футболке с гордо вздернутым к потолку членом, красный, как помидор, тяжело дыша и не зная, куда девать руки. Я невольно улыбнулась, вспомнив когда-то давно услышанную фразу о том, что нет на свете смешнее зрелища, чем мужчина в носках и без трусов. Но при взгляде на него, мне совсем не смешно.

Медленно стягиваю с себя футболку. Его глаза загораются, на губах играет азартная улыбка. Расстегиваю джинсы и позволяю им свободно упасть к моим ногам. Белья на мне нет. Бюстгальтеры на мой нулевой не шьют, а трусики… у меня их всего двое, одни я постирала, а другие еще не высохли…

Он с жадностью рассматривает мое тело, и от этого его взгляда мне становится неловко. Дима быстро срывает с себя футболку, подходит ко мне и опускается передо мной на колени. Обнимает мои бедра и трется носом о живот. Его волосы щекочут меня, а шарик внутри, кажется, вот-вот выползет наружу.

Он бережно укладывает меня на кровать, напрочь забывая о своих и о моих носках, проводит пальцем сверху вниз от впадинки под шеей, через ложбинку между грудей — ладно, между сосков — по животу и ниже к лобку. Я выгибаюсь вслед за его движением и меня охватывает дрожь. Ну же, скорее, скорее! Я сейчас лопну, как тот шарик! Ну же, войди…

Чуть раздвигаю ноги, но он не торопится. Его прохладные пальцы скользят ниже, касаются кнопочки… я судорожно хватаю ртом воздух, выгибаясь еще сильнее, чем раньше… Он улыбается, наблюдая за моей реакцией. Осторожно, двумя пальцами раздвигает губки — я раздвигаю ноги еще шире и теперь чувствую себя лягушкой в кабинете биологии. Их тоже вот так вот выкладывают на спинку на лотке, чуть разводят им лапки, чтобы потом скальпелем аккуратно разрезать пузико…

Он ложится сверху, вдавливает меня в кровать своим мускулистым, пышущим жаром мужским телом, шумно выдыхает через нос и медленно вводит головку между моими половыми губами. Я чуть вскрикиваю и инстинктивно пытаюсь отползти, но он легко подавляет мои попытки к бегству.
— Не бойся, все будет хорошо, — жарко дышит мне в ухо.

Но я его не слушаю. Я кричу, а он закрывает мне рот поцелуем и резко проталкивает свой орган в меня. Я чувствую, как что-то рвется у меня внутри, словно тонкая ткань, словно ветошь, которые мы когда-то рвали для того, чтобы мыть окна. Думаю, это моя жизнь порвалась, разделилась на «до» и «после». Но боли нет. И крови нет. Есть только наконец-то лопнувший шарик и разлившееся от него по всему телу тепло. Дима входит еще глубже, и во мне что-то взрывается, ярким фейерверком чувств и ощущений. Он подается назад. Я чувствую, как с глухим чавканьем ему вслед смыкаются стенки влагалища. Он снова идет на приступ — в моей голове разом вспыхивают сотни, тысячи, миллионы огней. Они скачут, танцуют, кружатся в такт его движениям.

Внутри у меня приятно полно и тяжело. Он ускоряется, проникая все глубже. Я подаюсь ему навстречу, крепко обнимая ногами его бедра.

Бешеная скачка. Я несусь по бескрайней прерии на диком мустанге. Ветер треплет мои волосы. Я кричу, но мой рот заполнен песком и ветром… и его языком. Мои стоны становятся все чаще, дыхание все более прерывистым. Его сердце настойчиво стучит в мою грудную клетку — откройте, пустите меня, я хочу туда! Его пот смешивается с моим, заливает мне глаза и нос…

И вдруг он замирает в крайней точке, упираясь во что-то внутри меня, где мне неимоверно сладко и больно одновременно, и поднимается надо мной на руках. Открываю глаза и смотрю на него в недоумении.
— Минутку… — тяжело дыша, коротко говорит он.
— Зачем это? — спрашиваю.
— Я не хочу… так быстро… — виновато улыбается Дима.

И снова начинает медленно двигать бедрами.

Опять закрываю глаза. Яркая светящаяся волна накрывает меня с головой. Теперь я русалка. Вокруг плавают невиданные рыбы и переливающиеся всеми цветами радуги медузы. Моя волна качает меня, снова заполняя невыразимым счастьем и спокойствием. И я плыву, плыву, плыву…

Я не могу пошевелиться под ним, но мне это и не нужно… Он снова ускоряется, а у меня ощущение, будто он пытается пробить меня насквозь, но от этого мне очень-очень-очень хорошо…

Я снова кричу, и снова его язык заглушает мои крики.

Он опять замирает, на этот раз прижавшись ко мне всем телом.

И что-то горячее долго-долго ласковой волной омывает мои внутренности…

Как все-таки хорошо, что я послушалась маму…