Дембельский альбом
Отслужив в недальнем Подмосковье, в целости и сохранности вернулся из армии мой племянник — сын моей единственной сестры; и вот — по случаю его благополучного возвращения — я сижу у них в гостях, — расспрашиваю Антона о его службе… не очень внятно — без всякого видимого интереса — Антон пытается что-то рассказывать, но я вижу, что говорить ему совершенно неинтересно… не то чтобы он старается что-то скрыть или о чём-то умолчать, а именно — неинтересно… или, может, я задаю не те вопросы? Я спрашиваю Антона о "дедовщине", но и здесь он отвечает более чем лаконично:
— А что дедовщина? Всё — как везде.
Конечно, я мог бы его расспросить и поподробнее, что именно означает сейчас это "всё — как везде", но Антон, отвечая мне, невольно косится на мать, и я эту тему дальше не развиваю… пусть будет "всё — как везде", — глядя на племянника, я прошу его показать дембельский альбом.
-А я не делал, — отзывается Антон, налегая на приготовленную по-французски курицу. — Нет у меня никакого альбома.
— А что так? — интересуюсь я не без некоторого внутреннего разочарования. — Фотографии, шаржи, пожелания друзей… это ж память о службе!
— Да ну! — отмахивается Антон. — Было б что вспоминать…
— Что — вообще, что ли, нечего вспомнить? — хмыкаю я; под "вообще" я подразумеваю армейских друзей Антона или хотя бы просто приятелей-сослуживцев, с которыми он не день и не два бок о бок парился вместе, но Антон меня не понимает.
— Ну, а что вспоминать-то — чего там хорошего? Ничего там хорошего нет — всё там, в армии, через жопу! — говорит Антон с лёгкостью человека, нисколько не сомневающегося в правоте своих слов.
— В смысле? — спрашиваю я, невольно улыбаясь.
— Тупость, глупость, понты, показуха… короче, дебильство! — не задумываясь, говорит Антон, поясняя, что в его понимании значит-означает это самое "через жопу".
Говорить о понтах и показухе, а тем более о глупости и тупости, у меня никакого желания не возникает — чего-чего, а этого добра сегодня с избытком хватает везде, и было бы странно, если бы армия здесь стояла особняком.
— Ну, а друзья? — наполняя рюмки, я смотрю на Антона вопросительно. — Были же у тебя друзья?
— Ну… были, — отзывается Антон. — Как без друзей?
Мы чокаемся, выпиваем. Мать Антона — моя сестра — сидит тут же: слушая наш разговор, она с умилением смотрит на сына.
— Вот! — закусывая, назидательно говорю я. — Это и есть память о службе. Не понты, не показуха, а парни, с которыми ты… — я замолкаю, чувствуя, как меня тянет на пафос.
— Ну… — Антон, накладывая в свою тарелку салат, хмыкает. — Может, оно и так, а только… пока служили — корешились. А отслужили, и — кто кому теперь нужен?
— Ну, не знаю… дело же не только в том, нужен или не нужен кто-то кому-то после службы, а дело еще и в том, какие отношения были у тебя во время службы… вот в чём дело! — я, говоря это, чувствую лёгкую досаду оттого, что не могу родному племяннику со всей откровенностью рассказать, к а к и м и могут быть — и бывают! — отношения между парнями в армии.
— Так я ж об этом и говорю: пока служили — корешились… ну, то есть, один одного держались — друг друга выручали. Я, Серёга, Толик, Васёк, Валерка… все нормальные пацаны! А теперь — жизнь у каждого своя…
В первую секунду, слушая Антона, я не понимаю, что именно в его словах царапает мой слух, но уже в следующую секунду… черт! Чувствуя, как в груди у меня что-то незримо ёкает, я невольно тянусь за бутылкой… глядя на племянника, медленно откручиваю пробку… вновь разливаю по рюмкам… я не ослышался?
— Я, Серёга, Толик, Васёк, Валерка… все нормальные пацаны! — словно эхо, повторяю я.
— Ну-да… а что? — Антон смотрит на меня с недоумением.
— Так… ничего, — я, глядя на Антона, поднимаю свою рюмку. — Ты сказал — я повторил… выпьем, Антоша! За возвращение…
Антон поднимает вслед за мной рюмку свою. Мы чокаемся. Выпиваем. Я тянусь за хлебом.
— Значит, дембельский альбом ты не делал, и фотографий у тебя никаких нет… даже нет фотографий тех, с кем ты корешился? — говорю я, вопросительно глядя на Антона.
— Нет, — отзывается Антон, заедая выпитое салатом. — Фотки пацанов были в "сотовом", да я их стёр… случайно стёр, когда ехал в поезде. А альбомы такие в нашей роте никто не делал… зачем? — Антон, глядя на меня, пожимает плечами. — Жизнь — она здесь, на гражданке. А в армии — ничего интересного… армия — это жопа!
— Да уж! — отзываюсь я… а что я могу ему, племяннику, сказать ещё? Что при слове "жопа" лично у меня перед мысленным взором на какое-то мгновение сейчас мелькает картинка помывки в гарнизонной бане? Душевое отделение, набитое голыми пацанами… гремят тазики… парни весело, энергично трут другу спины, не опускаясь мочалками ниже поясницы — не касаясь упругих задниц… у каждого свои ассоциации!
Мне ясно, что ничего путного о службе в армии я от Антона не услышу… и потому на правах родного дяди, имеющего какие-никакие связи в этом не самом худшем из миров, я перевожу разговор на ближайшие планы Антона, выясняя, чем он собирается заниматься и нужна ли будет ему моя помощь, — мы говорим о будущем Антона, а у меня в голове крутятся четыре слова — четыре имени: Толик, Серёга, Валерка, Вася… вот ведь совпало! Совпало — как в сказке… один в один! И этот оболтус стёр фотографии — стёр, и ничуть об этом не сожалеет! Хотя… о чем ему сожалеть? Его армейская служба прошла-пролетела так, что вспомнить ему о ней совершенно нечего, кроме глупости и тупости, — для него армия — это "жопа"… а для меня? Разговаривая с Антоном, я пытаюсь вспомнить, где лежит у меня м о й дембельский альбом, который мне не попадался на глаза уже добрый десяток лет… альбом, где Толик, Серёга, Вася, Валерка… просто фантастика!
— Может, у нас останешься? Завтра воскресенье… а утром я приготовлю вам что-нибудь вкусненькое — домашнее, — предлагает сестра, видя, как я смотрю на часы. — Оставайся!
— Да, дядя, оставайся! — говорит Антон, и я нисколько не сомневаюсь в искренности его слов. Я знаю, что Антон меня и любит, и уважает, но…
— Нет, — говорю я. — Ещё по одной, и мне пора — нужно еще, пока не поздно, кой-куда позвонить… дела! — Я вру, говоря и про звонки, и про дела.
— Я тебя провожу, — предлагает Антон. — Позвоню сейчас Юрчику, он подъедет — и мы тебя вмиг отвезём… — Антон, говоря это, ищет глазами свой "сотовый".
Я, глядя, на Антона, невольно улыбаюсь.
— Зачем? Для этого есть Эдик… сиди! — говорю я, наполняя рюмки.
— А Эдик — это кто? — Антон, проявляя дежурный интерес, вновь тянется к салатнице.
— Мой водитель, — коротко поясняю я, доставая "сотовый" свой. — Ну, Антоша… с возвращением! — Я поднимаю рюмку. — Жопа армия или не жопа, а дома, конечно, лучше… здесь я с тобой не спорю! Через неделю я позвоню — ты подъедешь ко мне в офис, и мы конкретней поговорим о твоих дальнейших планах. Ясно?
— Так точно! — кивает Антон.
Мы чокаемся… выпиваем-закусываем… Я смотрю на сидящего напротив Антона, и у меня такое ощущение, что он за время своей службы ничуть не изменился, — "вмиг отвезём"… детский сад!.. Впрочем, Антон понятия не имеет ни о масштабах моего бизнеса, ни о размерах моего состояния, а если учесть, что я никакими внешними атрибутами свою успешность в бизнесе не афиширую, то фраза "позвоню сейчас Юрчику" для легкомысленного племянника более чем простительна.
— Марьяна звонит? — спрашивает сестра, подкладывая салат в мою тарелку.
— Пишет, — отзываюсь я. — На электронный ящик…
— А Леночка?
— Учится, — говорю я, набирая номер Эдика.
Марьяна — моя вторая жена… С первой женой я прожил пять лет, и поначалу всё у нас было хорошо, но на исходе …пятого года, никому об этом не говоря, я стал внутренне тяготиться браком, одновременно с этим все чаще подумывая о том, как бы нам беспроблемно расстаться, так что когда мою первую жену неожиданно накрыло увлечение каким-то дизайнером-модельером, я воспринял это как подарок судьбы, — расстались мы достаточно легко, а главное, по причине более чем понятной — совершенно объяснимой… А Марьяна появилась в моей жизни спустя четыре года, и вовсе не потому, что я в неё страстно влюбился, а просто на тот момент в моей жизни всё чаще и чаще стали возникать ситуации, где солидно и респектабельно было появляться не одному, а с законной супругой… впрочем, Марьяна, когда я впервые её увидел, мне понравилась, так что в моём втором браке был не только голый расчет — не один бездушный прагматизм. У нас родилась дочь — Леночка… теперь Леночка учится в Америке, и Марьяна живёт с ней — уже шесть лет мы живём практически врозь… меня такое положение дел совершенно устраивает, о чём я, впрочем, не особо распространяюсь; во всяком случает, моей сестре кажется, что в личной жизни мне фатально не везёт, и я её в этом не разубеждаю, — пусть думает так, как ей думать хочется…
Я набираю номер Эдика — своего водителя… Конечно, можно было бы и остаться — не так часто я бываю у родной сестры в гостях, но я уже вспомнил, где должен лежать мой дембельский альбом, и, вспомнив это, я чувствую… да, я чувствую — как мальчишка — нетерпеливое желание окунуться в собственные армейские воспоминания… благо, они у меня — в отличие от племянника — есть.
Эдика я попрошу подъехать через полчаса, и ровно через полчаса раздаётся его звонок: "Виталий Аркадьевич! Я у подъезда"… Мы едем в потоке машин, и я, глядя перед собой, невольно думаю, как странно это совпало: Толик, Валерка, Серёга, Вася… то есть, ничего сверхъестественного, конечно же, во всём этом нет, — четыре обычных имени, случайным образом соединённые вместе… и тем не менее! Антон родился в тот год, когда я из армии пришел, отслужив два года в гвардейском дивизионе, и мне об армии до сих пор есть что вспомнить… а теперь из армии вернулся он, мой племянник, и ему, только-только демобилизовавшемуся, о службе своей говорить совершенно неинтересно, потому что ему вспоминать о времени, проведённом в армии, практически нечего… даже фотографий — кроме нескольких парадных, присланных матери — не осталось ни одной, и он об этом нисколько не сожалеет. А у меня этих фотографий — целый альбом… глядя перед собой, я думаю о странном совпадения четырёх имён: Толик, Сёрёга, Вася, Валерка… "Вас проводить?" — спрашивает Эдик, когда машина останавливается у подъезда малоквартирного дома, в котором я год назад купил квартиру улучшенной планировки. "Не нужно, Эдик, — говорю я. — У тебя на сегодня какие планы?" "Да, в общем-то, никаких, — отзывается Эдик. — Юля сессию сдаёт — ей не до меня. А что? Нужно будет куда-то съездить ещё?" "Возможно… — говорю я, открывая дверцу "Ауди". — Возможно, я позвоню тебе часика через два-полтора… сможешь подъехать?" "Конечно, Виталий Аркадьевич!" — говорит Эдик, кивая головой… Я вхожу в подъезд, зная, что Эдик не уезжает сразу, а каждый раз ждёт до тех пор, пока в каком-либо окне моей квартиры не вспыхнет свет, — так у нас с Эдиком заведено.
Антон, мимолётно упомянув четыре имени, сам не знал, на какую волну он меня настроил… и не только не знал — он даже a priori знать об этом и не может, и не должен! А между тем… Толик, Серёга, Вася, Валерка — для меня это не просто четыре имени, соединённых вместе, а это для меня… Альбом оказывается там, где я, собственно, и предполагал, — лет десять, если не больше, этот альбом не попадался мне на глаза, потому как даже при переезде на новую квартиру несколько коробок я за ненадобностью просто-напросто не открывал… Я переодеваюсь по-домашнему — в песочного цвета шорты и старую, но любимую светло-оранжевую рубашку, три года назад купленную в Бразилии… я достаю их бара початую бутылку мартини, приношу из холодильника в спальню кубики льда и пакет с осветлённым яблочным соком… а почему, собственно, нет? "Тупость, глупость, понты, показуха" — сказал отслуживший племянник, и он, наверное, прав… так ведь и тогда, когда служил я, в армии всё это было… разве что было меньше понтов, а всё остальное было в полном боекомплекте: и тупость, и глупость, и показуха… но разве об этом хочу я вспомнить сейчас — разве это осталось в моей памяти? Подъёмы, отбои, плац, полигон — семьсот тридцать дней в сапогах… и глупость, и тупость — всё это было, но всё это стёрлось, сгладилось, потускнело или вовсе забылось, напрочь выветрилось из памяти, а осталось в памяти незабываемо и нестираемо только это — Толик, Серёга, Вася, Валерка… парни, с которыми я служил, — они, и только они — моя память о службе…
"Память о службе" — именно так написал когда-то на первом листе альбома красивой вязью дивизионный писарь… черт, а имя этого писаря я забыл — звали его то ли Славиком, то ли Стасиком… впрочем, где-то в альбоме есть его фотография… всего фотографий в альбоме чуть больше сотни, и на каждой из них запечатлён какой-то миг моей службы — семьсот тридцать дней в сапогах… лето… осень… зима… весна… снова лето, — на чуть пожелтевших фотографиях — разные ракурсы, разные лица, разный фон… впрочем, лица повторяются, и кого-то я помню отлично, а кто-то в памяти потускнел и смазался, так что, глядя на иные фотографии, я с трудом вспоминаю имена тех, кто на этих фотографиях изображен, — не по своей воле оказавшиеся вместе, одинаково одетые, одинаково шагающие в одном строю, мы в то же время все были разные, и потому совершенно неудивительно, что, оказавшись под одной крышей, кто-то с кем-то сходился ближе — и тогда возникала дружба, именуемая армейской, а кто-то с кем-то просто рядом сосуществовал, находясь в одном подразделении, и не более того… по-разному складывались отношения между парнями даже одного призыва, а ведь было ещё деление на "салабонов", "молодых", "черпаков" и "стариков", и через все эти четыре ступени армейского возмужания неизбежно проходил каждый… но, листая страницы альбома, я думаю не об этом, потому как и это тоже забылось, — я думаю о другом: фотографий в альбоме чуть больше сотни, но среди них есть тринадцать, для меня самых ценных и дорогих, потому что с них, с этих тринадцати чуть пожелтевших квадратиков-прямоугольников на меня, как привет из армейской юности, смотрят они, пацаны одного со мной призыва — Толик, Валерка, Вася, Серёга… без них, без этих парней, армия для меня наверняка тоже стала бы такой же бездушной машиной — царством тупости, глупости и показухи — какой она стала для отслужившего племянника Антона… но! — служба моя была согрета дыханием четырёх парней, и потому — в отличие от Антона — мне есть что вспомнить, и не просто вспомнить, а вспомнить с ностальгически согревающей душу теплотой…
Каждый их этих парней был хорош по-своему… У Серёги, невысокого и коренастого, член был не очень большой, но при этом необыкновенно твёрдый, — сосать член Серёгин было не бог весть какое удовольствие, зато сам Серёга, не подозревая о том, сосал у меня отменно… у стройного, атлетически сложенного Толика была обалденная задница — небольшая, по-мужски аккуратная и вместе с тем сочная, словно налитый спелостью персик, с бархатисто-нежной на ощупь золотисто-молочной кожей, — в такую попочку было сладостно вдавливаться всем пахом, ощущая её упругую и вместе с тем мягкую — бархатисто-сочную — выпуклую округлость… грубоватый Валерка, не будучи геем, каждый раз перед трахом жадно, запойно сосался в губы, и делал он это так чувственно и так страстно, что у меня от Валеркиного сосания каждый раз пробегал по телу щекотливо-колкий сладкий озноб… и был еще Вася, малость смазливый парень в звании младшего сержанта, у которого был вполне приличный — очень даже приличный — член… словом, каждый их этих парней был хорош по-своему, и трах у меня со всеми четверыми, впервые …познавшими в армии сладость однополого секса, был обоюдным и взаимным: они, наслаждаясь и кайфуя, периодически натягивали меня, а я, в свою очередь, с не меньшим наслаждением точно так же натягивал их, и при этом каждый из них, четверых сослуживцев, время от времени перепихивавшихся со мною в рот или в зад, думал-считал, что я это делаю лишь с ним одним — только с ним, и ни с кем больше, — каждый из четверых парней-партнёров был совершенно уверен, что он, и только он — он один! — является моим сексуальным партнёром…
Я, глоток за глотком отпивая мартини, неспешно всматриваюсь в фотографии тех, кто так великолепно скрасил время моей службы — семьсот тридцать дней в сапогах, как говорили мы в то время… вот бы о чём рассказать Антону, да только — никак нельзя… и нельзя, и не нужно, — он, Антон, совсем на другой волне… никогда он этого не узнает — того, чем памятна служба для меня! Но ведь как удивительно, как странно совпало: Толик, Серёга, Валерка, Вася… я, перелистывая страницы альбома, с чувством нахлынувшей грусти неспешно всматриваюсь в свою армейскую юность: на чуть пожелтевших снимках нам всем по девятнадцать-двадцать лет, а лица — совсем мальчишеские… мы присягали стране, которая исчезла, как Атлантида, — где вы все теперь, друзья-однополчане — по каким параллелям-меридианам разбросала вас непредсказуемая жизнь?
Толик, Серёга, Валерка, Вася… Собственно, на месте этих четверых, ставших для меня сексуальными партнёрами, могли оказаться любые другие пацаны, не лишенные некоторой фантазии, не отягощённые сексуальными комплексами — и тогда я имел бы секс не с Серёгой, Валеркой, Толиком и Васей, а с кем-то другим из сотни своих непосредственных сослуживцев, потому как в любом человеке самой природой изначально заложена некоторая предрасположенность к однополым контактам-отношениям, то есть в душе всякого человека, пребывающего в этом мире в номинации "натурал", всегда есть некая ниша, предназначенная для возможности отклонения от "натурального" пути, и если эта ниша у иных оказывается незаполненной, то это происходит вовсе не потому, что парни действительно невосприимчивы к однополому сексу, — незаполненность ниши всегда и везде означает лишь то, что парню на его магистральном пути не повстречался тот, кто смог бы его на какое-то время увлечь за собой по лунным дорогам к иным берегам… собственно, "на какое-то время" — это и есть суть тех, кого я сам для себя называю попутчиками. Серёга и Толик, Валерка и Вася были именно ими — такими попутчиками: однажды попробовав, испытав и познав упоительный кайф однополого секса, они затем снова, и снова, и снова — до самого дембеля — окунались в это естественное наслаждение, но, каждый раз испытав полноценный оргазм, погасив своё молодое томление, они опять возвращались к тому, что им было присуще по жизни в большей степени, — они, всецело мне отдаваясь и тут же меня имея сами, лишь на какой-то краткий миг исчезали в глубинах безоглядного наслаждения, а затем самым естественным образом вновь возвращались в более свойственный им гетеросексуальный мир, где все разговоры, мечты и планы сводились к женщинам и девчонкам… да, они были попутчиками — были обычными бисексуалами, и на их месте могли наверняка оказаться любые другие пацаны, но в силу разных случайностей оказались именно они — Вася, Валерка, Толик и Серёга, и я за всё время нашей совместной службы ни разу об этом не пожалел…
Глядя на фотографии — чувствуя нарастающее возбуждение, я вспоминаю, как впервые это случалось-произошло с Толиком, с Серёгой, с Валеркой, с Васей… а было, в общем-то, с каждым по-разному… с Серёгой, к примеру, я впервые сделал это, будучи в наряде — в карауле, причем первый раз у нас ограничился сексом исключительно оральным: поочерёдно садясь друг перед другом на корточки, мы отсосали друг у друга в половине четвёртого утра за приземистым зданием караульного помещения, причём всё это случилось-произошло не совсем спонтанно, потому что весь день накануне, то и дело оказываясь наедине, мы неустанно друг друга подкалывали — говорили друг другу что-то типа "хочешь соснуть?" и "я тебя выебу!"… это были грубо-шутливые, ни к чему не обязывающие слова-фразы, но, произносимые вслух, они смутно томили, сладко тревожили душу, и мы говорили друг другу эти возбуждающие слова снова и снова: глядя Серёги в глаза, я говорил ему "я тебя выебу", и Серёга, смакуя каждое слово, тут же мне отвечал "это я тебя выебу — я тебе вставлю в жопу", или Серёга, ещё до конца не веря в силу произносимых слов, мне говорил "ты у меня отсосешь", на что я ему без задержки и промедления отвечал "это ты отсосёшь у меня — ты у меня возьмёшь в ротик"… мы говорили всё это друг другу исключительно наедине — говорили напористо, весело, и я уже знал, чем это может закончиться, а Серёга, обещая мне вставить в зад или дать в рот, по причине отсутствия подобного опыта, а также в силу своей доминирующей "по жизни" гетеросексуальности до последнего не представлял со всей внятно осознаваемой отчетливостью, насколько всё это и просто, и реально — вне зависимости от преобладания в парадигме персональной сексуальной шкалы какой-либо доминантной ориентации… закончилась эта словесная мастурбация в половине четвертого утра — взаимным оральным сексом… и лишь спустя наделю — во время парко-хозяйственного дня — мы полноценно натянули-трахнули друг друга в очко, сделав это на пыльном матрасе в технической каптёрке… причем, на этом матрасе оказались характерные — шероховато-твёрдые — пятна-разводы, какие остаются от излитой мимо цели спермы, когда она, пропитав ткань, высыхает, превращаясь в утолщённые на ощупь желтовато-матовые или матово-молочные овалы-кругляши, так что, помнится, у меня невольно возникло не лишенное оснований подозрение, что на этом матрасе за время его существования упражнялись не мы одни…
А к Толику я подкатывался месяца два, если не больше: наши отношения за это время из никаких сделались дружескими, вполне доверительными, предполагающими некую взаимную теплоту, незаметно переходящую во взаимное тяготение друг к другу, и это тяготение — молодое, совершенно естественное в условиях однополого сосуществования — просто не могло не трансформироваться в такое же естественное желание, так что первое движение в плане сексуального сближения пришлось делать даже не мне, а сделал это сам Толик — сделал искренне, совершенно естественно, никак не соотнося свой порыв ни с понятием "ориентация", ни с прочей словесной шелухой, искажающей подлинную суть однополого тяготения, возникающего в силу самых разных причин даже у тех, у кого "по жизни" доминирующим устремлением является гетеросексуальность… и с Валеркой было примерно так же: к сексуальному сближению с Валеркой я шел исподволь, постепенно, Валеркину чувственность в свой адрес разогревал-взращивал ненавязчиво, для Валерки совершенно незаметно — словом, всё делал неспешно, но при этом вполне целенаправленно, так что когда Валерка для секса со мной созрел — когда я увидел-почувствовал его направленное в мой адрес томление-желание, мне оставалось лишь протянуть руку, чтоб привлечь Валерку к себе… что я и сделал — к обоюдному удовольствию…
А вот с Васей всё вышло спонтанно — совершенно неожиданно… парень из нашего призыва вернулся из отпуска, по случаю чего после отбоя в каптёрке была организована маленькая пьянка; Толик в это время был в отпуске, Валерка был в наряде на полигоне, и когда за полночь изрядно подпитые сослуживцы расползлись по кроватям и в каптёрке остались только Вася и я, тут-то между нами всё и случилось… как известно, водка в иных случаях может вызывать прилив агрессии, а в иных случаях, наоборот, она же вызывает прилив неистребимого человеколюбия — это всем известные прописные истины; ну, и вот: будучи в нехилом подпитии, мы, оставшиеся в каптёрке, испытывая прилив человеколюбия, сначала говорили друг другу, какие мы офигенно замечательные парни, при этом, как это нередко бывает между пьяными, мы обнимались-братались,… поначалу делая это без всякого видимого эротизма, причём Вася, обнимая меня совершенно искренне, дальше этих хотя и приятных, но пьяных объятий осознаваемо ничего сексуального не предполагал — ни о чём таком по причине отсутствия опыта ещё не думал, в то время как я, в свою очередь обнимая Васю, стискивая его за плечи, в порыве пьяного братания жарко прижимая его к себе, с каждой секундой чувствовал нарастание вполне конкретного возбуждения —
член в штанах у меня от этих дружеских тисканий невидимо напрягался, наполнялся жаром, сладостно затвердевал… оставалось лишь сделать решительный шаг, и я этот шаг не замедлил сделать — самым естественным образом я жарко, смачно засосал Васю в губы, одновременно с этим прижимая его покладисто покорное тело к себе, и Вася, который был пьян не меньше моего, так же естественно отдал свои губы во власть губ моих, как будто это — взасос целоваться с парнем — было для него самым обыденным делом… какое-то время мы с пьяным упоением страстно целовали один одного взасос, обнимались-тискались, не опуская руки ниже пояса… наконец, возбуждённо блестя осоловевшими от кайфа глазами, Вася горячо выдохнул: "у меня, бля, встал!" — как будто от всего того, что мы с таким упоением делали, у кого-то другого мог не встать; "и у меня… у меня тоже встал — тоже стоит!" — незамедлительно отозвался я, и тут же, совершенно правильно восприняв это взаимное признание как сигнал к дальнейшему углублению отношений, я уверенно скользнул нетерпеливой ладонью к Васиной сильно взбугрившейся ширинке… дальше всё было так же естественно, как совершенно естественно было всё до этого: не успел я приятно удивиться размеру Васиного "бойца", как Вася, у которого от нежданно-негаданно открывавшихся возможностей слегка снесло крышу, тут же предложил мне взять в рот — друг у друга пососать…
так и сказал, не моргнув глазом: "давай пососём… ты у меня, а я — у тебя… друг у друга — хочешь?" — и мы, до колен приспустив с себя штаны, какое-то время один у одного сосали, поочередно садясь-опускаясь друг перед другом на корточки… что у Васи, малость смазливого младшего сержанта, должен быть приличный по размерам член, я не раз думал-предполагал, видя Васю в бане, но в бане член у Васи, как и у всех остальных, висел-болтался в состоянии покоя, так что мне оставалось лишь гадать, сколько в нём может быть сантиметров, когда он встанет, и вот — Васин член стоял колом, то есть был в состоянии полной эрекции, и я его член сладострастно ласкал губами, — какое-то время мы с упоением, с наслаждением друг у друга сосали… потом, внутренне ликуя, я торопливо постелил на полу какое-то одеяло, и мы вновь друг у друга сосали — заглатывали друг друга одновременно, лёжа на полу валетом со спущенными штанами… член у Васи оказался выше всяких похвал — мне такой еще не встречался, а Вася, между тем, семимильными шагами бесстрашно рвался дальше, стремясь как можно быстрее ликвидировать явные упущения в своём сексуальном опыте: "давай в жопу друг друга — в очко… давай?" —
он предложил мне это первым… будучи в добром подпитии, Вася не тормозил на комплексах, не буксовал на ложных стереотипах, и даже шлагбаум, сооруженный из псевдоморальных догм, он пролетел-проскочил, сам того не заметив,- кайфующий Вася хотел вкусить и познать всё сразу, так что мне, во всех предыдущих случаях бравшему роль ведущего на себя, в случае с Васей пришлось поневоле стать ведомым… до дембеля нам оставалось ещё чуть больше полугода — вполне приличный срок, чтоб превратить в кайф отношения с еще одним — четвёртым по счёту — парнем в дивизионе…
Я пью мартини, глядя на Васину фотографию, — с фотографии на меня весело смотрит беспечно улыбающийся светловолосый парень в форме младшего сержанта… Собственно, это был тот самый случай, когда желаемое можно заполучить, с одной стороны, без каких-либо длительных усилий, предпринимаемых для достижения заветной цели, а с другой стороны, без всякого кавалерийского наскока — без волевого нажима, который может обернуться ещё неизвестно какой стороной, — случай с Васей был хорош своей естественной лёгкостью и не менее естественной спонтанностью, когда и то, и другое обуславливается лишь определённым количеством выпитого спиртного… хотя и здесь могут возникнуть свои заморочки, как это случилось с тем же Васей, — заморочки не глобального, а локального характера…
Накануне всё было ok: младший сержант Вася, первый предложивший мне перепихнуться в зад, без всяких опасений за своё физическое и нравственное здоровье первым подставил мне своё никем еще не проткнутое очко — и я, не без некоторого труда лишив Васю анальной девственности — до основания вогнав ему в туго растянувшееся очко член, с естественным, самой матерью-природой обусловленным наслаждением тут же отымел-трахнул послушно лежащего на спине парня по полной программе, причем Вася хотя и стонал-морщился от неизбежной для первого раза боли, но в общем и целом оказался молодцом; только глаза его невольно округлялись, когда мои толчки делались более интенсивными… затем мы поменялись местами, и хотя моё очко отчасти было уже вполне адаптировано для таких упражнений, тем не менее мне тоже пришлось поневоле поморщиться и даже, сцепив зубы, в самом начале непроизвольно застонать — член такого калибра, какой оказался у Васи, в зад мой ещё ни разу не проникал, тем более что Вася по причине неопытности сделал это молниеносно; зато сам Вася, впервые трахавший в зад, то есть впервые имевший анальный секс, был в своих искренних ощущениях на седьмом небе: он сопел, пыхтел, стонал от наслаждения — он, нависая надо мной, размашисто двигал бёдрами, отчего член его мощно скользил во мне словно поршень во втулке… короче говоря, все случилось-произошло как нельзя лучше: мы отымели друг друга в зад к обоюдному удовольствию, и…
всё было ok, но это ok было ночью в каптёрке; а утром я вдруг заметил, что Вася меня избегает — отводит в сторону взгляд, делает всё, чтоб не остаться со мной наедине; мы, конечно, были в хорошем подпитии, но не настолько, чтоб напрочь не помнить, кто и что предлагал первым — кто был ведущим, а кто был ведомым, — проснувшийся утром Вася, конечно же, вспомнил, как он — именно он! — предложил мне "попробовать" сначала в рот, а потом и в зад, как опять-таки он — он, а не я! — первым подставил под член своё сладко зудящее очко… вспомнил Вася всё это — и тут же представил-вообразил, что поскольку именно он был "ведущим программы", то, соответственно, я, который, будучи пьяным, "всего лишь пошел у него на поводу", теперь его, Васю, буду считать за "голубого", — так Вася наутро подумал-решил, а подумав так и так решив, он — по причине некоторой неопытности в вопросах секса — уж заодно тут же слегка усомнился и в своей собственной ориентации, поскольку всё то, что он делал накануне, ему, как ни крути, было в кайф… и хотя говорят, что утро вечера мудренее, но в данном конкретном случае все оказалось совсем наоборот: сделалось Васе утром — всё по той же причине некоторой неопытности в вопросах секса —
совсем не так весело, как это было ночью в каптёрке… "хоть вешайся, бля!" — было написано на Васином лице, и я, в общем и целом представляя, какими вопросами младший сержант Вася мучит себя и себя изводит, до обеда за Васей следил-наблюдал, а после обеда, отозвав Васю в сторону, произнёс — специально для Васи проговорил — небольшую речь, и хотя говорил я, в общем-то, для Васи, в словах моих не было ни лицемерия, ни лукавства; потому как говорил я открытым текстом о том, как это было классно и какой настоящий кайф от секса такого я ночью в каптёрке испытал-почувствовал… то есть, чуть-чуть я слукавил лишь в одном — когда, глядя Васе в глаза, я сказал, что я "даже представить не мог, что это так классно — так обалденно", — вот это "представить не мог" и было моим небольшим лукавством, а во всём остальном я был с Васей абсолютно честен, так что мои искренние слова не могла не оказать на Васю, после …бурной ночи впавшего в уныние, своё целительное действие: из моих слов вдруг оказалось, что он, то есть Вася, в своих ночных ощущениях был не так уж и оригинален — что я приторчал от гомосекса ничуть не меньше, а потому я никаким образом не собираюсь смотреть на него, на Васю, как на какого-то
"голубого"… это для Васи в корне меняло всё дело! — и потому ничего удивительного не было в том, что спустя неделю мы, уже будучи трезвыми и потому вполне отвечающими за свои желания, с не меньшим наслаждением всё повторили опять… и потом повторяли ещё не раз — до самого дембеля!..
Я листаю страницы альбома, глоток за глотком отпивая мартини… вот — самая ценная фотография: в день публикации приказа о демобилизации мы сфотографировались на плацу… два десятка человек — все одного призыва, все дембеля… фотография не очень качественная, но это нисколько не умоляет для меня её ценности: на этой фотографии — среди прочих — я, Вася, Серёга, Толик, Валерка… единственная фотография, на которой они &#
Эдик приезжает через полчаса. Как всегда, он улыбчив, немногословен, предупредителен… как всегда, спокоен, — мне Эдик нравится.
— Будешь мартини? — говорю я, закрывая за ним дверь.
— Я ж за рулём, — отзывается Эдик.
— А мы что — куда-то поедем? Юлька твоя готовится к сессии — ей, как ты сам мне об этом сказал, сейчас не до тебя… а потому — раздевайся и проходи. Мы никуда не поедем.
Эдик, понимающе улыбнувшись, снимает куртку. Дома у меня он не впервые, и потому я ему не подсказываю, что делать с курткой, — он сам открывает шкаф, вешает куртку на плечики.
— Ну, так что — мартини? Или, может быть, выпьешь водки? Я тебе сделаю бутерброды…
— Вы же, Виталий Аркадьевич, знаете, что я не большой любитель спиртного, и мне всё равно что пить, — спокойно говорит Эдик — Главное, чтоб немного…
Эдику, как и Антону, двадцать лет. Но в армии Эдик не служил — откосил… может, оно и правильно. Хотя, я думаю, окажись Эдик в армии, у него — в отличие от моего племянника Антона — остались бы о службе совсем другие воспоминания… Антон, кстати, не знает, что уйти в армией помог ему я: любимый племянник попал в прескверную историю, и, чтоб спасти его, мне посоветовали отправить его в армию… и хорошо, что я это сделал — на какое-то время в армию его спрятал, — Антон понятия не имеет, от какой "жопы" я его спас полтора года назад… и Эдику я тоже помог не в самую лёгкую для него минуту, но здесь была история совсем другая — ничего криминального в проблемах Эдика не было. Работает Эдик у меня водителем — возит меня уже почти год, причем возит не только на служебной машине, но и на моей, и на своей собственной… доверенный человек! Но прежде, чем ему довериться, я — по своим каналам — навёл о нём справки и везде получил сведения, меня вполне устраивающие… помимо этого, несколько раз я лично сам тестировал Эдика на искренность и порядочность, моделируя разные ситуация, о которых он знать не мог, и результаты этих проверок-тестов оказались такими же положительными, как и сведения из объективок, лежащих у меня в сейфе, — потому-то и стал Эдик не просто водителем, а человеком доверенным, в каком-то смысле приближенным… собственно, что мне в нём нравится? Эдик немногословен, предан, неглуп… вообще-то, последние два качества редко сосуществуют вместе: люди неглупые, как правило, амбициозны, что, в свою очередь, мало способствует бескорыстной и искренней преданности — такова диалектика; диалектика, в которой Эдик — приятное исключение… А ещё — у него обалденная попка… правда, у Эдика есть девушка — Юля, но это нисколько не мешает ему отдаваться мне, причем в постели немногословный Эдик становится и страстным, и горячим… словом, отличный парень!
— Кстати… там, на журнальном столике, — говорю я, — лежит мой дембельский альбом. Армейские фотографии… посмотри, если хочешь. Ты не служил — в этой "жопе", как сказал сегодня мой отслуживший племянник, не был, а я…
Неожиданно мне приходит в голову забавная мысль, и я, на секунду запнувшись, мгновенно просчитываю возможные последствия возникшей идеи… впрочем, это уже профессиональное — просчитывать плюсы-минусы произносимых слов… плюсов никаких нет, но и минусов никаких я не вижу, то есть минусов тоже нет — и потому я, с внезапно возникшим задором глядя на Эдика, говорю:
— Эдик! Хочешь бонус? Прямо сейчас… — я называю сумму, от которой у невозмутимого Эдика чуть заметно вздрагивают ресницы. Понятно, что предложенная мною сумма не идёт ни в какое сравнение с теми суммами, что успешно осваиваются предприимчивыми людьми на строительстве зимней олимпиады в субтропиках, и тем не менее… тем не менее, сумма вполне приличная — впечатляющая… во всяком случае, для Эдика; весело глядя Эдику в глаза — наслаждаясь его замешательством, я повторяю сумму. — Хочешь?
— Я могу отказаться? — уточняет …Эдик после секундного замешательства.
— Разумеется, — смеюсь я. — А чего это вдруг ты напрягся? А? Я не собираюсь предлагать тебе криминал… от тебя, поверь мне, вообще ничего не потребуется! Хочешь?
— Нет, — спокойно отзывается Эдик, глядя мне в глаза. — Не хочу.
Вот черт! У другого сейчас бы от предвкушения забилось-застучало сердце, а Эдик… Эдик: "не хочу"… впрочем, зная Эдика, я не очень удивляюсь его отказу… не удивляюсь, и всё равно… всё равно мне становится любопытно — мне хочется услышать, как он объяснит свой отказ.
— Значит, не хочешь… хорошо, давай сделаем вид, что я твой ответ не расслышал. А почему ты не хочешь — я могу это знать?
— Виталий Аркадьевич, нет же никакой логики, — Эдик, говоря это, спокойно улыбается. — Судите сами: вы утверждаете, что от меня ничего не потребуется, и в то же время называете в качестве бонуса более чем приличную сумму… так не бывает! Сумма, вами названная, никаким образом не соответствует вашему же условию "ничего не потребуется делать"… следовательно, зачем обещать то, что не имеет под собой никакой логики?
— Хм, это что ж получается… я обещаю сейчас тебе то, что не имеет под собой никакой логики? Говоря проще, мое обещание — в случае твоего везения — окажется невыполнимым… так? Получается, что ты… что — беспокоишься о моей репутации? — Я смотрю на Эдика с нескрываемым любопытством.
— Ну… я об этом не думал, — отзывается Эдик. — Я о том подумал, о чем вам сказал: об отсутствии логики в ваших словах.
— Ладно… пусть будет так, — говорю я.
Секунду-другую я молча смотрю на Эдика… вот — опять: другой на его месте сейчас подхватил бы подсказку про заботу о репутации шефа — не упустил бы случая ответить на этот вопрос утвердительно, а Эдик… Эдик: "я об этом не думал"… хотя, чему я удивляюсь? После того, как Эдик впервые оказался у меня в постели — впервые отдался мне, подставив зад, у меня невольно возникла мысль, что он сделал это ради какой-то выгоды… ну, то есть — баш на баш : "ты хочешь с мальчиком — любишь в попку? нет проблем! хочешь в попку — трахай в попку: от меня не убудет! но за это я вправе рассчитывать на конкретные вознаграждения", — в принципе, вполне нормальная жизненная логика: зад молодых мужчин всегда был средством для достижения определённых — несексуальных — целей, и я бы не удивился… но когда утром я сказал Эдику, что за свою услугу он вправе рассчитывать на некую сумму, Эдик неожиданно напрягся: "Виталий Аркадьевич, я не оказывал вам услугу. Я, конечно, вам благодарен, что вы помогли мне месяц назад… я благодарен вам, но это вовсе не означает, что я был с вами… был с вами в постели в знак благодарности… и уж тем более всё это было не за деньги!" Сказал жестко и твёрдо, так что я, помнится, невольно опешил от такого неожиданного ответа — от такого поворота событий. "Не за деньги… и не в знак благодарности… тогда объясни мне: зачем ты это делал? Ты что — гей?" Задавая последний вопрос, я знал на него ответ — я помнил, что в столе у меня лежат объективки на Эдика, и среди прочих бумаг есть объективка о его сексуальных пристрастиях, где четко и однозначно сказано: "в отношении однополого секса объект индифферентен: какой-либо интерес к гомосексуальной тематике не проявляет, в специализированных клубах и на тематических мероприятиях ни разу не замечался…"; собственно, для того, чтоб лечь под шефа, вовсе не обязательно проявлять "интерес к гомосексуальной тематике" или, тем более, быть геем, а что касается индифферентности "в отношении однополого секса", то на это, читая объективку, я вообще не обратил никакого внимания, по опыту зная цену такой "индифферентности", и потому отказ Эдика от какого-либо вознаграждения за подставленную мне задницу меня, признаюсь, сбил с толку — потому я и спросил его, зачем он это сделал… спросил о его гействе, хотя ответ на этот вопрос я в принципе знал. "Нет, я не гей, — отозвался Эдик. И неожиданно задал мне встречный вопрос: — Виталий Аркадьевич, вы любите бананы?" "В смысле?" — не понял я. "Ну, обычные бананы… любите?" "Терпеть не могу! — ответил я, не зная, к чему Эдик клонит — зачем он меня об этом спрашивает. "Вот… вы бананы не любите, моя девушка Юля их обожает, а я к ним совершенно индифферентен к этим продуктам природы: я могу съесть банан, если мне предложат, а могу не есть… во всяком случае, я сам бананы никогда для себя не покупал и покупать их никогда не буду… разве для того, чтобы лечь в постель с мужчиной, нужно быть обязательно геем? Кто-то это делает, потому что ему это нравится либо это вообще его ориентация, кто-то такого не делает в принципе, потому что он это ненавидит и презирает, а кто-то… как, например, я… когда я понял вчера вечером, что именно вы от меня хотите, я подумал не о деньгах и не о предоставляемой мне таким образом возможности отблагодарить вас за оказанную мне помощь, а я подумал… я подумал, что, во-первых, мне приятно с вами общаться… ну, то есть, вообще — чисто по-человечески — с вами мне интересно. И потому… потому, представив себя с вами в постели, я не почувствовал никакого внутреннего протеста… или какого-то отторжения… ну, то есть, когда я вчера вечером понял, что именно вы от меня хотите, я подумал, что могу это сделать — могу попробовать… с вами попробовать — не за деньги и не в знак благодарности, а просто… просто попробовать — это сделать… и я попробовал — я это сделал…"; слушая Эдика, я видел, как он подыскивает слова, чтоб объяснить и мне, и себе своё гомосексуальное поведение, и… чем больше я в Эдика всматривался, его слушая, тем больше и больше он мне нравился… собственно, Эдик — по сути, пацан! — продемонстрировал мне в то утро своё человеческое достоинство, и это притом, что я был его шефом — его полновластным хозяином! Неожиданно для себя я оказался в глупом положении… мне нужно было бы оставить конверт с деньгами на столе, сказав, что там заслуженное вознаграждение и что Эдик этот конверт может-должен взять, а я держал конверт в протянутой руке — я протягивал Эдику деньги, которые он, мальчишка, категорически отказывался брать… словом, глупо я выглядел в тот момент! "Хорошо, — сказал я тогда. — Я не плачу тебе за секс — возьми эти деньги так… просто так — в знак моего хорошего к тебе расположения…" — говоря это, я продолжал держать конверт в протянутой руке, но Эдик и здесь проявил твёрдость: "Нет, Виталий Аркадьевич, — сказал он, глядя мне в глаза, — всё равно эти деньги будут за секс, а я не торгую задницей. Я понимаю, кто вы и кто я, и потому я отдаю себе отчёт, что это, наверное, выглядит неуважительно к вам с моей стороны и вы можете сегодня же приказать меня уволить, но это тот случай, когда я думаю исключительно о себе… я, Виталий Аркадьевич, не проститут!" Мальчишка, стоящий передо мной, проговорил мне всё это от напряжения и, видимо, от волнения чуть дрожащим, но твёрдым голосом, так что я понял, что никакой моей воли не хватит, чтобы заставить его сделать что-либо вопреки его внутренним представлениям. "Хорошо, — сказал я тогда, бросая конверт на стол. — Эти деньги я пожертвую в пользу бедных… это первое. Второе: мне не нужны водители-проституты, и это хорошо… это очень хорошо, что ты не проститут. Третье: увольнять тебя я не собираюсь… во всяком случае, пока — нет на то оснований. И, наконец, четвёртое… надеюсь, тебя не надо предупреждать особо, чтоб ты держал язык за зубами о б э т о м?" "Не надо", — ответил тогда мне Эдик… Словом, от денег Эдик тогда, после первого раза, категорически отказался, а потом… потом я уже сам никогда не предлагал ему деньги в качестве платы за очередную проведённую у меня ночь — я нашел другой способ быть благодарным Эдику за минуты сладостного блаженства: я стал придумывать для него какие-то якобы сугубо конфиденциальные дела-поручения, за которые ему, понятное дело, полагались соответствующие бонусы-вознаграждения… и потому сейчас, зная Эдика, я не очень …удивляюсь тому, что он отказывается от предложенного мною бонуса.
— Эдик, — говорю я, — с точки зрения логики ты прав… совершенно прав! Но ведь могут же быть в жизни и другие — абсолютно алогичные — моменты! Слушай меня… слушай еще раз: мое предложение действительно не потребует от тебя никаких усилий, и потому оно в принципе не может иметь какой-либо цены в денежном эквиваленте. Но… должно же присутствовать в жизни ожидание удачи, предвкушение счастливого случая… именно такую ситуацию я хочу для тебя сейчас создать! Повезёт — не повезёт… короче, называй сумму, какая тебе кажется приемлемой! Называй — не бойся… ещё не факт, что ты эту сумму получишь! — я, глядя на Эдика, смеюсь.
— Хорошо. Пусть это будет… — Эдик называет сумму… господи, он называет копеечную сумму! Ведь только что объяснил ему, что от него ничего не потребуется, и — такой мизер… сумма чисто символическая. Я смотрю на Эдика… вот — хочешь дать человеку возможность вытянуть счастливый билет, а человек этого не понимает… но спорить с Эдиком бесполезно: начальником, чьи приказы он выполняет беспрекословно, я для него являюсь вне этих стен, а сейчас я для него — сексуальный партнёр.
— В какой валюте? — уточняю я.
— В рублях, — спокойно говорит Эдик, не моргнув глазом.
Я смотрю Эдику в глаза… понятно, — не без иронии думаю я, — в рублях… в рублях он хочет — он принял моё предложение, лишь бы от меня отделаться… чего же здесь непонятного!
— Эдик, — говорю я, — ты знаешь, как я к тебе отношусь… знаешь, что ты мне нравишься… и не только в постели. Но ты, Эдик… ты — мудак! Абсолютный мудак, — в голосе моём невольно звучит лёгкая досада. — Во всяком случае, я б никогда не хотел иметь с тобой дело в качестве делового партнёра… сказать тебе, почему?
— Я знаю, почему вы не хотели бы меня иметь в качестве партнёра делового, — Эдик, глядя на меня — явно обыгрывая слова "иметь" и "партнёр", спокойно улыбается; слово "мудак" его нисколько не обескураживает. — Вы, Виталий Аркадьевич, уже говорили… уже объясняли мне, что у меня нет здорового чувства авантюризма. Но ведь я же… я совершенно не стремлюсь стать вашим деловым партнёром, о чём вы, Виталий Аркадьевич, прекрасно знаете.
— Что правда, то правда, — я, глядя на Эдика, не могу сдержать ответную улыбку. — Вот за это, Эдик, ты мне и нравишься! За это — в том числе… Короче, в рублях… — я повторяю названную Эдиком сумму, которую мало-мальски приличному человеку не к лицу даже просто произносить-выговаривать вслух, — это, Эдик, твой бонус… сам себе назначил! Теперь — дальше: что от тебя сейчас потребуется… В спальне лежит мой дембельский альбом, и в нём… короче, в этом альбоме есть изображение парня, с которым я, будучи в армии, имел неплохой секс… ну, то есть, время от времени мы трахались — к взаимному удовольствию… дело это в период службы для многих парней обычное, и это понятно. Так вот: укажешь мне на эту фотографию — и бонус твой… ну, а не укажешь — не обессудь. У тебя — одна попытка… вот, собственно, и всё, что я хотел тебе предложить! Никакой логики… только теперь в качестве бонуса ты получишь сумму, ни в какое сравнение не идущую с той, что назвал я первоначально… если, конечно, получишь вообще, — я, глядя на Эдика, тихо смеюсь.
— И сколько там фотографий? — спрашивает Эдик, никак не реагируя на моё признание в том, что я имел однополый секс в армии.
— Чуть больше сотни, — отзываюсь я.
— То есть, мой шанс указать на нужную фотографию примерно один из ста? — уточняет Эдик.
— Именно так! — я утвердительно киваю головой, хотя это, конечно, не так. Фотографий в альбоме, на которых присутствуют Вася, Серега, Толик или Валерка, в общей сложности тринадцать, но я умышленно говорю об "изображении парня", таким образом скрывая информацию как о количестве снимков, так и о количестве парней, с которыми у меня в армии был упоительный секс… "пусть… — думаю я, глядя на Эдика, — пусть покажет мне на любого из четверых друзей-сослуживцев, и я зачту ему это как победу…"
— И никаких подсказок на той фотографии нет? — Эдик смотрит на меня вопросительно. Кажется, моя идея пришлась ему по душе.
— Нет, Эдик, — смеюсь я. — В годы моей службы какой-либо моды на армейское ню ещё не было. Что, конечно, жаль…
— Интересно, — хмыкает Эдик. — И за это… ну, то есть, в том случае, если б я согласился сразу на ваше условие и методом банального тыка угадал бы вашего армейского друга, вы могли бы в качестве бонуса вознаградить меня той суммой, которую вы сами назвали первоначально? — Эдик смотрит на меня, не скрывая любопытства.
— Именно так! — я киваю головой. — Я же сказал тебе, что бывают в жизни такие миги… таким сумасбродные миги, когда всякая логика отдыхает, и ты, Эдик… ты таким мигом не воспользовался — ты свой шанс сегодня упустил! — я со скрытым любопытством смотрю на Эдика. — Что — жалеешь сейчас?
Эдик секунду думает — словно спрашивает об этом самом у себя самого… и, спокойно глядя мне в глаза, уже в следующую секунду твёрдо произносит:
— Нет, Виталий Аркадьевич, не жалею. Я, наверное, не смогу это точно и исчерпывающе объяснить, но — я действительно не жалею.
Эдик говорит мне "не жалею", и я ему верю… я ему верю, и это тоже одна из причин, почему этот парень мне нравится… а может быть, именно это и есть главная причина? Он искренен со мной, и потому мне с ним легко — легко и комфортно… а ещё — у него обалденная попка… попка, к которой мне каждый раз в хочется прижаться щекой…
Эдик уходит в спальню — смотреть мой дембельский альбом… А я иду на кухню — делать бутерброды… в принципе, продукты в холодильнике у меня есть всегда, и, хотя сам я дома практически не питаюсь и уж тем более ничего не готовлю, я мог бы сейчас накормить Эдика ужином, но он отказывается — говорит, что уже поужинал… пусть так! Завтра накормлю его завтраком, — последнее время я уже несколько раз ловил себя на мысли, что мне нравится об Эдике заботиться… нравится просыпаться рядом с ним — мы спим после секса вместе, хотя в квартире есть ещё одна спальня… нравится смотреть на него, спокойно спящего, по утрам… и потом, когда он просыпается, делать с ним в постели "утреннюю зарядку"… пару раз мы вместе парились в сауне — у меня на даче… всё это в последнее время мне нравится всё больше и больше, и это… это всё, вместе взятое, мне совсем не нравится! Эдик — отличный парень… он толковый водитель, чувствующий и дорогу, и любой автомобиль… он классный партнёр в постели, но влюбляться в него я совершенно не хочу, и дело здесь уже не в нём, а дело во мне самом: любовь делает любого человека вольным или невольным заложником объекта страсти, даже если сам объект этой страсти при этом ни на что не претендует… будучи чувством иррациональным, любовь может запросто сорвать крышу — у меня, кстати, такой опыт уже был: через год после армии я влюбился в однокурсника, и… прошел я тогда по краю — чудом остался на плаву!.. Словом, влюбляться в Эдика я не хочу — у меня с ним прекрасный, совершенно удовлетворяющий меня секс, и этого мне вполне достаточно… а кроме того, Эдик действительно не гей — у него есть девушка Юля, которую он искренне любит, о чём я знаю, и с которой выстраивает вполне серьёзные отношения, о чём я тоже знаю… девушка Юля — и я… забавная, блин, картина! Фото на память — с Эдиком в середине… хотя, в принципе, ничего необычного в такой сексуальной раздвоенности нет: ясно, что Эдик без всяких комплексов способен на равноценный секс в обоих направлениях… но ведь сама по себе такая способность — само наличие такой способности — ещё не означает, что она, эта самая способность, должна неизбежно реализовываться… и потому — возникает вопрос… с учётом того, что Эдик искренне любит Юлю, у меня время от времени возникает совершенно естественный вопрос: зачем Эдику нужен …секс со мной, если он посредством такого секса никаких материальных выгод не преследует — каких-либо дивидендов от секса со мной не ожидает? Он трахает девушку Юлю — и подставляет свой зад мне… только потому он это делает, что природа его сексуальности в одинаковой степени жаждет удовлетворения и там, и здесь — одно дополняет другое? Возможно, что именно так… если честно, я не знаю ответ на этот вопрос — зачем Эдик подставляет мне свой зад. Мне совершенно понятно, почему легко и безоглядно пошли на секс со мной Толик и Вася, Валерка и Серёга, которые точно так же, как и Эдик, не были геями, — в армии все мы были в изоляции от женского пола, так что томящая душу и тело здоровая сексуальность молодых здоровых парней — их молодая тоска по элементарному человеческому теплу — самым естественным образом на какое-то время нашла выход в сношениях однополых… в армии — и для армии — это вполне объяснимо! Толик, Валерка, Вася, Серёга… все нормальные пацаны! А Эдик? Первый свой трах со мной Эдик объяснил желанием попробовать, и это желание — совершенно нормальное желание, если отбросить прочь непотребную, деструктивную, лживо-лукавую словесную шелуху на этот счет… но связь наша длится уже более полугода, и за всё это время ещё ни разу не было случая, чтоб Эдик мне отказал… и ладно бы, если б он просто подставлял свой зад, пусть даже не с целью выгоды, а реализуя таким образом свою потребность в реальной бисексуальности, — в конце концов, это не такая уж редкость, как иным кажется… но ведь Эдик в постели каждый раз бывает и страстен, и нежен — словно я для него не сексуальный партнёр, а желанный любовник! Он неподдельно страстен со мной, и в то же время он искренне любит Юлю — свою девушку… я в своё время так не мог, — первый раз женившись, я все пять лет, пока был в браке, не имел секс ни с одним парнем… но разве я утверждаю сейчас, что это было правильно? Секс — это джунгли, где каждый путешествует на своих слонах… Делая бутерброды, я после каждого сделанного бутерброда отпиваю глоток мартини… Толя, Серёга, Вася, Валерка — все они в моём дембельском альбоме… интересно: хоть на кого-то укажет Эдик? Мой персональный водитель Эдик, у которого обалденная попка… попка, к которой мне хочется прижиматься щекой… я знаю, что мне никак нельзя влюбляться в Эдика, но завтра… завтра я обязательно сделаю ему завтрак, — в последнее время мне чертовски нравится об этом парне заботиться… кайф — заботиться о том, кто тебе нравится!
Кажется, бутербродами я увлёкся — наделал их на целый взвод голодных солдат… впрочем, дело не в бутербродах, — фотографий в альбоме чуть больше сотни, и я тяну время, чтобы дать возможность сидящему в спальне Эдику рассмотреть все фотографии повнимательней… мне почему-то очень хочется, чтоб он угадал… чтобы он показал хотя бы на кого-то — на любого из тех четверых парней, с кем бок о бок никому не видимым фартом прошла-пролетела когда-то моя армейская юность… для отслужившего племянника Антона понятие "армия" не пополнилось содержанием — не впечаталось в его память своими неповторимыми звуками, запахами, голосами… а я до сих пор, слыша первые звуки бессмертного марша "Прощание Славянки", чувствую, как ностальгической сладостью что-то невидимое ёкает у меня в груди… я пью мартини, хотя бутерброды уже не делаю. "Жопа" — сказал Антон… а мне помнится совсем другая жопа: во время помывки в гарнизонной бане я тру спину Толику, с вожделением глядя вниз — на его обалденные ягодицы… у меня с ним ещё ничего не было — я только-только подбираю к Толику ключик, но я уже страстно хочу его… в какой-то момент, скользя мочалкой по спине Толика, я чувствую, как член мой начинает сладостно утолщаться, — боясь спонтанной эрекции, я, тем не менее, не могу удержаться — я шутливо хлопаю Толика мочалкой чуть ниже спины: "хорош! — смеюсь я, отдавая ему мочалку — на, потри мне тоже!"… через три недели мы с Толиком во время парко-хозяйственного дня натянем друг друга на чердаке нашей казармы — к обоюдному удовольствию обоих… незабываемое время! Пару раз я попадал со своим безоглядным блядством в положения затруднительные… однажды мы были на полигоне, — было воскресенье, и мы были предоставлены сами себе: кто-то спал в палатке, кто-то травил анекдоты, кто-то, убивая время, без дела слонялся по лагерю… мы с Толиком, зная, что построения до обеда не будет, сразу после завтрака подались в лес — и ушли далеко, километра за три от палаток, чтобы наверняка нас никто не мог застукать… была весна — где-то в своей середине, так что кой-где еще видны были остатки осевшего почерневшего снега… мы выбрали место посуше и, расстелив шинель, в темпе друг друга натянули-трахнули — сделали это, лишь приспустив штаны… было воскресенье, и каждый проводил время в меру своей фантазии — в меру своих возможностей. Возвращаясь назад, мы с Толиком перед самым подходом к лагерю разделились — чтоб выйти из леса с разных сторон… вполне естественная предосторожность — даже если ты безоглядно молод! И вот, едва я оказался около палатки, как ко мне подкатил Вася… "Где ты, бля, ходишь? — набросился он на меня. — Я тебя, бля, обыскался…" "Чего ты хотел?" — отвечаю я, а сам, глядя на него, уже догадываюсь, чего он хочет, потому как от Васи исходит одному мне понятное вожделение… "Пойдём, — говорит он, подтверждая мою догадку, — до обеда есть ещё час времени… успеем!" А куда я пойду? Я только что пришел — я только что с Толиком… короче, полный писец! У меня в штанах чуть припухший — умиротворенный — висяк, а у Васи рука в кармане, и он через ткань кармана и ткань брюк тискает-сжимает свой стороннему глазу не видимый стояк… "У меня, бля, стояк… пойдём!" — уговаривает меня Вася, соблазняя своим готовым к бою крупнокалиберным орудием… словом, он напирает — меня упрашивает, а я стою и смотрю на него, как комплексующая целка… он возбуждённо просит меня, он упрашивает, а я отбиваюсь от его напора какими-то плоскими шутками: он хочет весомо, конкретно, грубо, а я… стоя перед Васей, я шучу по поводу его половой распущенности, в корне подрывающей моральный облик отличника боевой и политической подготовки: глядя на младшего сержанта Васю, я никак не могу придумать весомый аргумент для отказа от кайфа… вспоминая, я неспешно пью неразбавленный мартини, — я не помню, что именно я тогда придумал — как именно я убедил Васю перенести наше рандеву на другое время, но вот то, как мы стоим в нескольких метрах от палатки, я вижу совершенно отчётливо: весна, деревья ещё голые… по небу плывут облака, и под этими плывущими облаками два парня в военной форме стоят недалеко от палатки друг против друга — они о чём-то разговаривают, причем один из парней то и дело смеётся… ну, а что мне оставалось делать ещё? Всё это я вижу совершенно отчетливо, словно смотрю на фотографию… на фотографию, которой нет в моём дембельском альбоме…
Когда я вхожу в спальню, Эдик сидит в кресле — в шортах, которые я ему два месяца назад в качестве презента привёз из Чехии… шорты, пара рубашек, махровый халат, пара махровых простыней, а также пара комплектов постельного белья — всё это у меня для Эдика есть… да, есть, хотя официально Эдик является всего лишь моим персональным водителем; но это — официально… впрочем, чему удивляться? Сегодня куда ни плюнь — везде параллельные жизни: в сексе, в церкви, в бизнесе, во власти… везде — параллельная жизнь. Qui jure suo utitur nemini facit injuriam. Ага… именно так!
— Ну, Эдик… кто-то попал в поле твоего внимания? — говорю я, появляясь на пороге спальни.
Эдик вскидывает на меня глаза, и я мгновенно вижу-понимаю, что что-то случилось… секунду-другую мы молча смотрим в глаза друг другу … я представить не могу, что могло случиться-произойти за те полчаса, что Эдик был в спальне, и — тем не менее… тем не менее, что-то во взгляде Эдика не так, хотя сам Эдик, сидящий в привычных мне шортах, выглядит, как всегда, спокойно и невозмутимо, — я цепко всматриваюсь в глаза Эдика…… вот оно что! — во взгляде Эдика сквозит несвойственное ему любопытство… какое-то совершенно детское любопытство — любопытство-вопрос.
— Я посмотрел все фотографии… — говорит Эдик, причем выражение его глаз не меняется.
— Так… и — что? — спрашиваю я, стоя в дверях спальни — не проходя вперёд.
— Виталий Аркадьевич, я уже видел… — говорит Эдик, неотрывно глядя мне в глаза. — Половину фотографий, которые в вашем альбоме, я уже видел…
— Где? — коротко выдыхаю я; слова Эдика о том, что он видел фотографии из моего дембельского альбома, для меня настолько неожиданны, что я своё "где?" произношу скорее автоматически, чем осознанно… он видел половину фотографий — видел раньше… где он мог видеть их — где и когда?! Такого зигзага-поворота я никак не ожидал — совершенно не предвидел… лихорадочно соображая, что всё это может значить, я неотрывно смотрю Эдику в глаза… черт! Глядя на Эдика, я мгновенно трезвею. — Где ты мог видеть эти фотографии? — спрашиваю я.
— Дома… в альбоме отца… — говорит Эдик. — "Память о службе" — и у вас, и у отца в альбомах один и тот шрифт… и фотографии… на нескольких фотографиях в вашем армейском альбоме — мой отец…
— Как интересно… — растерянно бормочу я… еще бы не интересно! Эдик — сын кого-то из моих сослуживцев… может ли это быть?! Пересекая по диагонали спальню, я стремительно подхожу к сидящему в кресле Эдику. — Ну-ка, покажи мне… покажи мне, где твой отец!
Эдик опускает взгляд вниз — на лист лежащего у него на коленях раскрытог