Далматинцы. Часть вторая: Муж и жена

ЛАВА ВТОРАЯ. МУЖ И ЖЕНА

Проснувшись, Коля долго не мог сообразить, где он и что он. Сладкое марево не отпускало его, и он плавал какое-то время там, где была родная, нежная…

…Рита! Родители! Время!

Он подскочил, разбудив Риту, — и, как напуганный зверь, вертел головой, прислушиваясь к тишине. Сонная Рита не могла ничего понять — и круглыми глазами глядела на него:
— Что? А? а?..

Ффухх… Никого. Сердце колотилось, как бешеное; Коля рухнул назад, нащупал Риту, обнял ее…

Рита была податливой со сна, мягкой, теплой, как медвежонок. Волна умиления захлестнула Колю; он ткнулся в сонную наготу — и они стали тихо смеяться и возиться «по-зверячьи».
— Я стала женщиной? Я? Женщиной? Не верю!.. Представляешь, я и «девушкой» не привыкла быть. Я для себя «девочка», и для других тоже. Девочка… И вдруг — Женщина! ЖЕ-ЕНЩИНА! — Рита сладко растягивала это слово, вслушиваясь в него, и изучала свой окровавленный бутон, раскорячив ножки. — Я никогда не думала, что Это — ТАК… Кольчик! Колюнчик! Вот это да-а-а… Я… я не могу, я не верю!.. — и она счастливо визжала, вцепившись в Колю, как котенок.

…Каждый день после школы Рита шла к Коле, или Коля к Рите; их родителей не было дома — и «далматинцы» разрисовывали друг друга, мылись, обмазывались пеной, вареньем, шоколадом и тортами, снова мылись, ласкались, возились и совокуплялись, млея от счастья. То, что лезло извне — из песен, из экранов, из книг — вдруг родилось в них изнутри, в чистоте, овладев “далматинцами” за несколько дней. Они не успели осознать ЭТО — и были опрокинуты, огорошены: внезапно, вдруг они стали друг для друга сутью жизни. Как так могло быть, они не понимали — и только пищали от восторга, сплавляясь телами в трепещущий комок. Жизнь казалась им раем, полным новых, сладких, головокружительных впечатлений.

Они быстро научились нежностям, научились целоваться, «как взрослые», — но все-таки предпочитали детские поцелуи, одними губками, без «засоса» — или звериные вылизывания, страшно будоражившие их.

Они стеснялись друг друга, стеснялись своей ранней любви, и постепенно преодолевали это стеснение. Вначале пал телесный барьер — и вскоре на их телах не было ни одной невылизанной, незаласканной до визга складочки или ложбинки. Кое-что они знали из интернета, «в теории», — но порнушка казалась им такой грубой и примитивной, что и Коля, и Рита, тайком глянув два-три раза, разочаровались в ней раз и навсегда.

Потом пал барьер словесный — и они освоили ласкательные и уменьшительные, научились говорить о любви глаза в глаза… А главное — научились пониманию без слов, ошеломившему их в первые дни. Вначале «далматинцы» удивлялись — а потом им стало казаться, что это нормально, так и должно быть.

Очень скоро они перестали стесняться своего секса, и он превратился в захватывающий диалог: «а так?» — «а вот так?» — «а вот тебе!» — «аааа! вкусненько как!» — «сейчас ты запоешь у меня!» — «аааоооуу! садюга!» — «дырку пролижу…» — «ааа… ты меня насквозь прободал своим бивнем!..»

Рита больше всего любила сидеть верхом на Коле, смакуя в себе тугой буравчик, обхватывать Колю ногами и ласкаться к нему, как когда-то — к маме: нежно, мокро, по-телячьи; мысль и ощущение, что он — В НЕЙ, сводили ее с ума, и она кончала от собственной нежности. Коля умел зверски возбудить ее, и она купалась в оргазмах, как в сладкой патоке.

Ребячливая Рита оказалась очень страстной, и хотела много и бурно. Ее сексуальность не вмещалась ни в какие детские пределы, — но «далматинцы» не задумывались об этом, с головой окунувшись в радужный поток. Рита требовала секса каждый день; и в школе, сидя за одной партой, они шушукались, тихонько обсуждая свои фантазии — и возбуждались от них, и ерзали, трогая втихаря друг друга «там». Рита перестала носить трусы, чтобы возбуждаться сильнее. Когда Коля на уроках трогал ее под юбкой, она сходила с ума, и однажды не выдержала — кончила при всех, колоссальным усилием воли подавив крик в себе…

У них был свой тайный сексуальный жаргон: «официальные» слова казались им слишком сухими, «грязные» — слишком грязными, и они придумали свои собственные: член назывался «хоботок» или «бивень», вагина — «вазочка», клитор — «пуговка», влагалище — «дырочка», оргазм — «финиш», оральные ласки — «варенье» и «эскимо», а сам секс — «тух-тух». «Сделай мне тух-тух», говорила Рита, сладко прижимаясь к Коле; или — «вылижи вазочку», или — «угости меня эскимо»… Сосочки и яйца так и назывались — «сосочки» и «яйца», а груди назывались грудками, сисями, рожками и молокозаводом.

«Далматинцы» были неразлучны. Коля бросил всех друзей, на Риту дулись все подруги, не говоря о бывших ухажерах… Они вели бесконечные беседы — стояли-шушукались в уголочке на переменах, гуляли за ручку или в обнимку в парке, часами висли на телефоне…

Их любовь очень скоро перестала быть секретом.

Это получилось как-то само собой: не прошло и двух недель, как они ласкались на глазах у всех — у ребят, у школьных учителей, у родителей. Никто не дразнил и не осуждал их; напротив, все умилялись ранней любви — такой славной парой они были: нежная, длинноволосая Рита — и крепенький губастый Коля.

Их родители грустно улыбались, глядя на них, — и очень скоро Рита лезла при них Коле на колени, обвивала ручками его шею и облизывала смущенную Колину физиономию. Она сама стеснялась своих порывов, но ничего не могла с ними поделать. Колина мама даже плакала от Ритиной нежности…

В их семьях царило доверие, и любовь «далматинцев» безмолвно вошла в обиход. Уже папа упрекал Колю за то, что тот не помог Рите готовить, а мама, обняв Риту, рассказывала ей, какая одежда нравится мужчинам. «Далматинцы» сдружили своих родителей, и те стали частенько бывать друг у друга.

Очень скоро «далматинцы» поняли, что их «тух-тухи» — ни для кого не секрет, и потеряли всякий стыд: на глазах у родителей Коля запросто мог залезть Рите под блузку, а Рита — Коле под трусики. Как-то само собой вышло, что они стали вместе мыться, даже когда родители были дома, — и те выдавали им белье…

***

Рита узнала о своей беременности только через месяц.

За пару дней до того Колин папа, как нарочно, завел с Колей разговор о предохранении. Коля отмахнулся, красный как рак, и папа решил подступиться позже.

Коля все понимал, но не мог себя заставить одеть презерватив. Одна мысль, что между ним и Ритой будет что-то чужое, казалась ему невозможной. И — каждый день вливал в Риту горячие струи, а она шептала ему на ушко:
— Когда у тебя «финиш», и ты брызгаешься Этим (слово «сперма» было единственным, которого они стеснялись) — у меня внутри все такое… и я таю в Этом, таю вся внутри — как сахар, знаешь?.. Это так… я не могу рассказать! — и тыкалась мордочкой в Колину грудь. Коля млел — и старался «брызгаться» еще слаще, проникая в Риту до самого сердца. Рита кончала, выкатив глазки, а Коля содрогался от торжествующих молний…

Когда Рита узнала причину своей рвоты — она ахнула и… удивилась, почему ей не страшно. Вернее, ей было страшно, и по спине бегали мурашки, — но страх был какой-то нестрашный. Он был очень похож на тот страх, который сжигал голую Риту перед лишением девственности: сладкий, жгучий страх своего тела. Рита прислушалась к себе… Там, внутри, живет Он — ребенок. Ее ребенок…

Эта мысль вдруг потрясла Риту. Она расплакалась…
— Алло, Коль? А у меня… чего плачу? Ну… а знаешь, у меня… у нас будет ребенок. БОЖЕ, КАКОЕ СЧАСТЬЕ, КОЛЬ!!! — ревела Рита в трубку.

Потрясенный Коля примчался к ней, и Рита всхлипывала, уткнувшись ему в грудь.
— Я его чувствую, — шептала она. — Он хороший, ужасно хороший. Послушай — ты тоже почувствуешь его, — и Коля прикладывал ухо к ее животу.

Известие о ребенке огорошило его, — но он видел, как счастлива Рита, и ее счастье передалось ему. Он вдруг понял, что они теперь получаются «настоящие муж и жена» — и у него закружилась голова…
— Я всю жизнь мечтала о ребенке. Это главная моя мечта, Коль, — шептала Рита, искренне веря, что так и было.

Посоветовавшись, они решили рассказать все родителям, зазвав их к Коле.

Родители, конечно, были в шоке — но не слишком, ибо давно понимали, к чему все идет; а Ритин папа даже объявил:
— Как только я увидел, КАК вы целуетесь, паразиты, — я продал кое-что и сделал заначку для отходов вашего производства. Вы хоть понимаете, сколько вам лет? В вашем возрасте полагается еще в куклы играть! А вы во что играли?..

Долго советовались, как быть. Рита с Колей, притихшие, стояли, прижавшись друг к дружке; они не все понимали — но чувствовали, что родители им не враги.

Наверное, так было потому, что отчаянная сексуальность «далматинцев» сочеталась в них с нежной детской преданностью, — и это сочетание трогало до слез всех, кто наблюдал за ними.

***

Вначале Рита ходила в школу, и на переменках подружки ощупывали ее животик, делая большие глаза. Сексуальный бум в их классе еще и не намечался, и беременность нежной, ребячливой Риты была делом неслыханным. Учителя отнеслись с сочувствием: никто не стыдил, не «воспитывал» Риту, — все осведомлялись только, не устала ли она.

Потом, когда Ритин живот вырос настолько, что «стал больше меня», как говорила Рита, — она оставалась дома, и Коля проходил с ней все уроки. Вначале он рвался зарабатывать, и даже записался без спросу на бензоколонку, — но родители убедили его, что школа важнее, и он проникся ответственностью репетитора. Никогда у Риты не было такого строгого учителя…

Рита плохо переносила беременность: ее мутило, тошнило, она ничего не могла есть, часто теряла сознание… Но ребенок развивался прекрасно, и все врачи плевались через левое плечо. А главное: Коля наконец переселился к Рите!

Он стеснялся говорить об этом — но совместные ночи были главной и вожделенной их мечтой. Наконец, Ритин папа сам завел этот разговор — сказав, что Коля должен быть рядом со своей… женой.

Риту впервые назвали его женой, и Коля, ошалев от счастья, бежал к ней вприпрыжку, как карапуз. Там, позабыв о стыде, он разрисовал ей животик и груди на глазах у родителей, и маленькая Рита плакала от смущения. Она стала очень плаксивой и ревела по любому поводу. Огромный живот, набухшие соски, разросшиеся волосы в паху — и пласкивое детское личико… Коля привыкал к этому.

Ночью они наконец-то спали вместе, и Коля следил, чтобы Рита лежала на спине. Он гладил ее, баюкал и усыплял, а когда она начинала сопеть – мостился ей под мышку и засыпал, слушая во сне, как бьется ее сердце…

Учебный год промелькнул, как секунда, на одном дыхании. На девятом месяце Риту положили «на сохранение», и Коля днями дежурил у нее, прогуливая школу. Отметки его становились все хуже, но ему было плевать.

…Когда пробил час — он умолял, чтобы его пустили, но врач категорически запретил, — и Коля сказал только нелепое «пока» Рите, отъезжавшей от него на кушетке. В его памяти отпечаталось бледное, напуганное личико…

Он торчал у роддома весь день и всю ночь. Засыпал на парапете, но тут же встряхивался и смотрел на дверь. Снова, снова и снова — пугаясь, не проспал ли он.

…Наконец под утро вышла Ритина мама, бросилась к Коле — и сжала его:
— Кило двести!.. Живая! — замученная, но живая!.. Орет! — точно, как мамочка когда-то!..

Обалдевший Коля не мог понять, кто замученный и кто орет, — и побежал следом за тещей, тащившей его за руку. Он был сонный, плохо соображал — и вздрогнул, когда его втолкнули в яркий свет. Это была па

виги и пытки на земле кажутся игрушками — и втайне стал испытывать к своей маленькой жене почтение, и даже не почтение, а благоговение. Он стал раз и навсегда считать ее лучше себя.

***

С рождением Алеши их жизнь повернулась на 180 градусов. Пеленки, крик, дежурства, стирка, сон на ногах, снова пеленки, снова крик…

Экзамены были перенесены на осень, и Коля, его родители, Ритины родители сновали в безостановочном уходе за двумя существами: Алешей и Ритой. Рита была ужасно истощена, и ее отстранили от забот, допуская только к кормлению.

Она была очень слаба, говорила тихим, серебристым голоском, и с ее лица не сходило выражение, которое поразило Колю в роддоме. Она будто пребывала в каком-то своем мире, кротком и блаженном, и Коля завидовал, что он не ТАМ — не с ней. Когда она брала на руки Алексея Николаича, ее детское личико преображалось, и в нем оживало что-то глубинное, необыкновенное, и необыкновенным был ее смех — как звон маленьких серебрянных колокольчиков, еле слышных и нежных, вот-вот разобьются…

Рита кормила сына грудью, и светилась в эти минуты таким вселенским счастьем, что Коле хотелось упасть перед ней на колени. Сам он не слишком понимал, что такое Алексей, хоть и носил его по сто раз на дню, укачивал, купал и пеленал. Снова, как и девять месяцев назад, он начинал любить его через Риту: никогда она не была так прекрасна, как с Алешей у груди, и у Коли щипало в горле, когда он сидел рядом с ней, целовал ей грудь, пробовал ее приторное молочко, касался ее голым телом и играл с сыном, который постепенно начинал выказывать признаки человечьего рода — смеяться, брыкаться и капризничать.

Колю угнетал комплекс вины: он вообразил, будто маленькая Рита чуть не погибла из-за него на родах, и старался искупить свое легкомыслие трудами и заботой. Рита, в свою очередь, видела это… Однажды она повисла на шее у Коли:
— Ты — самый потрясающий друг на свете! Ты чудо… — И заплакала. Коля тоже не выдержал — разревелся; к ним тотчас же присоединился Алексей Николаич, — и Ритина мама, вошедшая в этот момент, долго не могла понять, почему все ревут и кто кого обидел.

Поскольку Алексей хотел кушать постоянно, а на дворе стоял июнь, Рита ходила по дому в одних шортах. Она часто стояла перед зеркалом, разглядывая свои соски, набухшие, как абрикосы. Грудь ее округлилась и налилась, странно сочетаясь с детским личиком юной мамы. Коля все время глушил в себе томную щекотку: «тух-тух» был запрещен на целый месяц…

Довольно быстро Рита окрепла. Она гуляла с Колей и с Алешей, к ней вернулась ее детская живость и озорство, хоть она и быстро уставала. Ее постоянно принимали за сестру, а не за маму; ей это было смешно и обидно, и она демонстративно кормила Алешу грудью прямо на улице. Ее детское личико удивительно сочеталось с младенцем у груди, и прохожие всегда останавливались поглазеть на них; Рита смущалась, но быстро привыкла и стала гордиться…

Наконец врач объявил, что Рите можно «жить аккуратной, дозированной половой жизнью» — но пригрозил, что вторая беременность может подорвать ее силы. «Дайте юной маме окрепнуть, налиться, не изнуряйте ее», говорил он. «Предохранение, и еще раз предохранение!» — напутствовал он перед уходом.

Коля и сам понимал, что доктор прав, — но презервативы казались ему чуть ли не проклятием… И тогда Ритин папа просветил его:
— Ты можешь делать все без резинки, но в самый последний момент — рраз, и вышел! Рраз — и все!..
— А… а как же… это самое… — Коля был красным, как рак.
— А это самое — на животик! Ритусе, разумеется. Она может тебе и помочь — рукой, например…- Папа и сам смутился, и потому прекратил разговор: — Ну, понял механизьм? И тебе хорошо, и всем. А это дело, — папа нагнулся к Коле, — можно потом и растереть по телу. Это для кожи знаешь как полезно! Ритуся наша сладкая будет, бархатная… — Отвернувшись, папа вышел из комнаты.

Пунцовый Коля остался с открытым ртом… И все же его одолевали сомнения. Ему было жаль того драгоценного момента, когда он вжимался изо всех сил в Риту — и простреливал ее насквозь горячей струей, и они вдвоем хрипели, погибая от сладкого огня, и улыбались друг другу сквозь гримасы… И еще ему казалось, что Рита кончает непосредственно от «этого самого».

Но выхода не было. Он рассказал все Рите, и они договорились, что теперь будет только так. Первый их «тух-тух» после родов был, несмотря на табу, волшебно сладким, и «далматинцы» тихонько выли, сцепившись телами и дуя друг другу в носы. Коля едва успел выскочить — и забрызгал Риту с ног до головы, умирая от желания прободать ее насквозь.

Затем липкие брызги были торжественно растерты по всему Ритиному телу. «А сквозь кожу они не попадут… в меня?» — спросила Рита.

Она так и не кончила, — и Коля, вылизав ей «варенье», сел за комьютер — просвещаться. Через пару дней он чувствовал себя Казановой, и Рита кончала, закатив глазки, под его бешеным напором, — а потом купалась в его семени, как в сметане.

***

Коля между тем прочел, что «в отдельных случаях» разрешение на брак выдается с 14 лет. Оказалось, что для этого нужно согласие родителей и директора школы.

Известие вызвало приступ восторга. Рита визжала, как маленькая — и Коля тут же отправил папу к директору. Оставшись с Ритой, они погрузились в мечты о свадьбе… но папа, вернувшись, сообщил, что директор разрешения не дает и не даст.

«У него какой-то зуб на вас», сообщил он «далматинцам», — «особенно на Колю. Говорит: Костин двоечник, ему только жениться не хватало…»

Был траур и слезы; были надежды, отчаянье, снова надежды и снова отчаянье… восемнадцать лет казались «далматинцам» глухой старостью, а мечты о свадьбе успели врасти в них, как детский фетиш.

В одном из безнадежных походов к директору папа встретил завуча — классручку «далматинцев», обожавшую их, — и она подписала ему злополучное заявление. Вместо директора. Она рисковала, и «далматинцы» приходили благодарить ее — с цветами, которые она взяла, и с подарками, которые они принесли обратно…

Тут же подали заявление — и через месяц, в августе, состоялась свадьба «далматинцев».

Это была самая необыкновенная свадьба в мире. «Далматинцам» было по пятнадцать лет. Вначале Рита мечтала о белом платье… но кто-то разболтал ей, что белый цвет — символ невинности, и она расстроилась. Получался обман, — а она хотела, чтобы на их свадьбе было «все правильно».

И тогда Ритин папа, сам того не желая, подал идею:
— Самый лучший твой костюм — «далматинский»…

Он думал, что шутит, — но Рита, ахнув, подскочила к нему:
— Папочка, папулик, ты гений! Мы будем «далматинцами»! Как тогда! Разрисуемся, раскрасимся, и прямо так — в загс!.. А в церковь так можно?

Ее отговаривали — но было бесполезно: Рита загорелась, и Коля вместе с ней. Было добыто «то самое платье»: оказалось, что Рита выросла, и в груди не хватало восьми сантиметров. Платье отдали на перешивку, умоляя портниху найти материю — и снова им повезло: материя нашлась! Через неделю Рита красовалась в обновленном платье.

Она взрослела, наливалась, становилась ослепительно хороша, и ее уговаривали жениться «так» — в платье, в котором она была похожа на сказочных героинь, — но все даром: идея «далматинской свадьбы» наглухо засела в детских головах, и скоро увлекла уже и родителей. Коля предложил было и двухмесячного Алешу раскрасить под далматинца, — но это уже было чересчур.

И вот — Рита, гордая, счастливая, перепуганная, стояла в комнате — и Коля мазал ее черной и белой краской, как тогда…
— Что-то ребята долго, — говорила Ритина мама, проходя мимо закрытой двери. — Эгей! Вы скоро там?

За дверью послышалось фырканье, смех… Дверь вдруг распахнулась — и из нее выбежал черно-белый далматинец, невообразимо смешной и… совершенно голый.
— Гав! Гав! Гав! — лаял далматинец, бегал по квартире и визжал, как клаксон. Голое его тело пахло лаком. Далматинец стал на четвереньки, свесив накрашенные груди, и стал припадать по-собачьи к маме и папе. Краска густо покрывала его от ступней до прически…
— Доця! Боже мой! Ты что… вся? В этом? В краске? Как же ты отмоешься? Бесстыдница! иди оденься быстро…
— Ррргав! Я бесстыдница! Я никого не стесняюсь, потому что всех очень люблю! Я всех обожаю! Мне некого стесняться! Ррргав! — восторжено лаяла голая Рита, обезумев от восторга.
— Оденься! Ну, доця… Выскочила голяком… что Коля подумает?
— А ему нравится! Он так меня сильнее хотеть будет, — ррргав! Что? Ерунда, сегодня все можно говорить! Сегодня все можно! — Рита была как пьяная. Глаза ее сверкали, как два прожектора. Она подлетела к зеркалу, приняла картинную позу: — Черт, как жаль, что нельзя ТАК жениться… В краске и в этом… Но я бы не выдержала. Я бы умерла со стыда! Ко-о-о-оль! — И Рита висла на шее у Коли и упоенно визжала ему в уши.

Ее тело, покрытое краской и лаком, присыпанное блеском, искрилось и переливалось, и Рита казалась фаянсовой фигуркой. Тут же были отложены все дела и устроена фотосессия: голая Рита, бравируя и визжа от стыда, снялась в «типичных собачьих позах» на глазах у всего семейства, — и только после этого на нее натянули платье.

Роспись прошла отчаянно весело: Рита все время визжала, делала две попытки разреветься (быстро погашенные Колей) и гордо дефилировала пред изумленными работниками загса. Коля был как не в себе. Ему давно казалось, что все это — какой-то сон, а он, Коля, остался в там, в прошлом — диковатым, серьезным мальчишкой-технарем…

Внутри у него дрожала тонкая мембрана, когда он подходил с Ритой к столу, слушал официальные речи, надевал кольцо на хрупкую фарфоровую руку… Внезапно он ПОНЯЛ реальность происходящего, и — задохнулся… «Объявляю вас мужем и женой», донеслось до него — но он смотрел на Риту, дрожащую, смешно разрисованную, и не видел никого, кроме нее.

Свадебный пир как две капли воды походил на день рождения: за столом сидели одноклассники «далматинцев» — и было суматошно, весело и дико. Никаких непристойностей не было; даже отпетые хулиганы «прониклись», говоря друг другу — «а клевые чуваки наши далматинцы!..»

Их обвенчали на следующий день. Притихшие, торжественные, они слушали «навеки» и «да прилепится», и Ритино личико светилось тихим блаженством, уже знакомым Коле.

Выходя из храма, Коля заметил, как его папа держит Ритину маму за руку и странно смотрит на нее…

Заметил — и забыл, не придал значения: все потонуло в тихом свете Ритиных глаз, как в радужном тумане. Рита смотрела на него, раскрыв губки, и Коля шептал ей «да, да, да…», сам до конца не веря в это «да».

Они были мужем и женой.