Месть пионерки
У всех ребят, как у людей, а у Толика, парня моего, калатушка такая, что кобыла испугается. Хоть мне всего-то годков четырнадцать, я давно уже не целка. Целку ещё в колыбели мухи проели. Другим парням, сразу, в первый же день не даю. Что я, блядь какая! А вот Толик мне полюбился, ещё на танцплощадке. Когда он начал целовать мне шею в засос, я так сомлела, что аж в трусы надула. Потом, когда он лапать меня стал, я на шею ему повисла, глаза закрыла, делай со мной чего хочешь! Цыцки у меня маленькие, обе в одну его лапищу помещаются. Мял он мне их, щипал, соски всё крутил, так я аж стонать от удовольствия начала. Тут он и повалил меня на траву. Навалился, тяжёлый, пахнет вином и сигаретами, грудь широкая, дышит часто. Я его шею не отпускаю, а он шарит ручищами, юбку мне до пупа задрал. Я ему:
— Толик, не надо, не надо!
А сама задницу приподняла, чтоб ему удобно было трусы с меня стягивать. До колен он их мне спустил, а дальше я сама, как змея из кожи вылезла. Обхватила ногами его за талию, жмусь к нему всем своим тощим телом, а он ширинку расстёгивает и чего-то долго там копается. Потом, как надавит мне больно между ног. Я как заору:
— Ты чего, коленку мне пихаешь?
Руками схватилась, и тут, уже во второй раз, по-настоящему обосцалась. Сразу сама себе не поверила — вот это дубина! Нет, не то, чтобы очень длинный, но такой толстый, что двумя руками чуть обхватила. А Толик:
-Не сцы, ща войдёт! — и продолжает мне его переть. Руками меня крепко держит, ещё и навалился всем телом — вырваться я не могу, только умоляю его жалобно:
— Толечек, миленький, отпусти меня, что хочешь для тебя сделаю, миленький, умоляю тебя. Мама, мамочка, спаси меня!
Чувствую, нет у меня больше сил, сейчас он меня разорвёт. Головка уже начала по тиху влезать вместе с моими же шкурками. Плющит об мои же мослы — больно! Прям кости мне раздвигает, чего-то аж в копчике уже трещит.
Всё же пожалел он меня, повернулся на спину:
-В рот бери сука, если не можешь по-людски!
Мне не надо было повторять дважды, скользнула вниз, и давай дрочить обеими руками, сосать и лизать языком немытые его мудя. Пальцы у себя между ног намочила и щекотать Толикину задницу. Яйца ему как собака лизала. Сяду на него верхом, поезжу, потрусь об его полено своей общипанной и опять лизать. Как яйца его поджались, стало у него там под ними тикать и сжиматься, я рот широко открыла, к залупе губы прижала и давай глотать молофью. Вылизала всё до капли.
-Соска ты хорошая! — похвалил меня Толик. — Будешь моей бабой.
На утро у меня между ног был один сплошной синяк, губеси распухли, разлезлись в стороны, внутри все шкурки ярко-красные, мокрые, горячие стали, повылазили наружу и висят, как у индюка нос. Присела пописять — не могу, больно. Ну думаю, чтоб было, если б Толику удалось таки меня на лысого напялить? Увидела мамка, какой раскорякой я хожу:
-Что, блядина, опять всю ночь еблась по посёлку!
Сетку схватила с гвоздя и по ляжкам меня, по ляжкам. Поймала за волосы, задрала подол, заголила мне задницу. Я сжалась вся, глаза зажмурила,
-Мамочка, не бей, не буду больше, мамочка, прости!
Свистнула сетка, я аж зашлась от боли, ни кричать, ни дышать не могу, как рыба ловлю ртом воздух. Ногами дрыгаю, в глазах потемнело. Тут мамка ещё раз как жикнет сеткой, меня и прорвало — так завизжала, сосед на днях свинью резал — та так не визжала.
-Вот, тебе, потаскуха, получай!
Потом остановилась, разглядела у меня между ног тёмно-синий синячище, величиной с велосипедное седло и давай реветь в голос:
-Дочушка, кто же это тебя так? Ах! Згвалтавали, снасильничали доньку мою!
В больницу потащила меня, к доктору. Я упиралась, не хотела идти, но разве против мамки моей попрёшь? На всю больницу раскричалась, что доньку снасильничали и всё нутро порвали.
Сухой жилистый старикашка — доктор, показал мне на блестящую каракатицу:
-Раздевайся ниже пояса и залазь вот сюда.
Я стою и не шевелюсь, а мамка меня подталкивает легонько в спину:
— Иди, иди не бойся, доктор хороший, больно не сделает.
Да не дурочка, знаю, что на эти рогатки надо ноги класть. Стыдно-то как, вот так вывернуться наизнанку и весь свой срам показывать. Со сверстниками не стыдно, не зря меня "Сцыкухой" прозвали. Вовсе не трусливая я, наоборот могу такое — ни одна девчонка не осмелится. А потому, что соревновалась с пацанами, кто дольше сцыкнёт. И почти переиграла всех, пока не пришёл один рыжий, весь в веснушках, не из наших. Обошёл он меня. Кожицу оттянет, сожмёт кончик, точно грядки шлангом поливает, натужится и брызнет всего-то одну каплю. Да летит эта капля метров на пятнадцать. Я уже и на стол залазила, чтоб высота равная была, тужилась так, что чуть не обделалась, но этот рыжий со своей пипеткой меня переплюнул. Пацаны наши всё равно меня победительницей признали, почто, если и мне поливальный шланг приделать, так я может дальше того брызну. С тех пор я — , с большой буквы.
А на блестящую каракатицу я залезла. Доктор резиновые перчатки надел и давай мне железяки холодные пихать во все дырки. Медсестру позвал, мазки какие-то брали из меня.
— Ну, рассказывай, кто тебя так?
— Упала, — говорю, — ударилась.
— Сколько раз подряд упала? — издевается старикашка.
— Не помню! — отвечаю.
Чем-то холодным и шипящим всё брызгал мне на раны, потом осторожно чем-то промокал.
— Вижу, что секс в извращённой форме практикуете, вот сказать бы матери. Да толку-то, она тебя и без того порет как сидорову козу. Ну, ладно, одевайся! — говорит.
Я за шторой одеваюсь, а он с мамкой моей разговаривает:
— Ничего страшного, травмы поверхностные, внутри повреждений нет. Она не девственница, но дефлорация произошла не сейчас, а значительно раньше. Может ей какой предмет пытались ввести, бутылку например, поговорите с ней, матери она должна признаться.
— Упрямая она, сладу нет!
— Рано ей, пожалуй, половую жизнь вести.
— Одна воспитываю, без отца, совсем от рук отбилась.
Я вышла из-за ширмы, они прекратили говорить обо мне. Когда мы с мамкой уже подошли к дверям, доктор нам вдогонку и говорит:
— Почаще подмываться с детским мылом, и пусть сохнет, ничем не закрывать, скоро пройдёт.
Мама осталась доктора благодарить, а я на улицу шмыгнула.
До чего же у нас в посёлке сплетни быстро расходятся. Не успела я от больницы толком отойти, уже проехал мимо на велосипеде пацанёнок, остановился и мне вдогонку:
Тонька — донька
Рваная пиздонька
Я прикинула, далеко остановился, не догоню.
— Каркать будешь, сейчас тебе хозяйство твоё оторву, недоносок!
Крикнула, и пошла дальше. Так нет, прямо возле дома, на заборе ещё двое таких …же оболтусов сидят:
По пизде мохнатой
Ударили гранатой
Граната подорвалась
Пизда заулыбалась
Поэты недоделанные! Этих уже попыталась отловить. Куда там, шуганули, как коты шкодливые. Ладно, ещё не вечер, этого я так не оставлю. Потом всё равно уши оборву.
Весь день и никуда не выходила, зализывала раны. А к ночи не выдержала, сбежала к танцплощадке. Мама думала, что я сплю, а я в окошко вылезла, первый этаж, низко совсем. И через поле, на торфобрикетный, на танцы. Толика увидела, ноги ослабели, в низу живота пустота образовалась, прямо дёргает всю. А тут ещё какая-то белобрысая мокрощелка Толику на шею вешается. Я взбесилась от такого нахальства, подскочила, за волосы сучку и давай метелить. Всю рожу ей исцарапала. Она, дура, отбиваться, ну я ей по почкам коленкой и ногами топтать. Тут меня Толик оттащил. Белобрысая быстро собрала сопли и сдрыснула. От Толика я уже не отходила ни на шаг. Обнимала за шею, победно поглядывая на остальных девчонок.
На торфобрикетном я часто бываю и местные меня знают. А тут краля какая-то подходит, строит из себя, нос задрала. Аккуратная такая — . Приезжая небось, городская.
— Девочки велели передать, чтоб вы юбку длиннее надевали, а то когда танцуете, у вас трусы видно.
Стоят стайкой в стороне, смеются, черти! А эта осмелела:
— А от себя я хочу добавить, что танцуете вы очень вульгарно!
— Насчёт трусов, передай, — говорю, — своим швабрам, что я трусы не ношу- так вентиляция лучше, не так селёдкой пахнет, как от вас, а из-под юбки это лифчик выглядывает. И танцую, как захочу, был бы хуй — танцевала б на хую. А что на вы со мной — это хорошо, уважаешь значит. Так, что сегодня бить не буду — вали давай.
Та нос ещё выше задрала, резко повернулась и медленно так к своим похиляла.
— Ни черта она меня не уважает! — наконец дошло до меня.
— Брезгует, издевается и ещё морду воротит. Ну, ! Погоди, я это так не оставлю!
Уже возле дома, в тени у забора, когда Толик залез ко мне под кофту и стал щипать за цыцки, я так обмякла, что забыла про вчерашний страх и боль. Я уже была готова попробовать ещё раз. Но тут из подъезда вышла соседка. Толик оттолкнул меня, слегка хлопнул ладошкой по заднице:
— Ладно, пили спать. Мне сегодня некогда. Дело есть.
Руки в брюки, засвистел и ушёл в темноту.
Дома мамка уже ждала меня. Злая, с сеткой в руках.
— Шкура на тебе горит! Засеку подлюку!
И за мной. Я пулей в ванную. Чуть успела у мамки перед носом дверь захлопнуть. Уселась на пол, спиной к холодной чугунной ванне, а ногами упёрлась в дверь. Мамка когда злая, такая сильная, чуть дверь не выломала. Но у меня ноги крепкие, удержала. Так остаток ночи и просидела на холодном полу. Я и от отчима так спасалась, пока он ещё с нами жил:
Толик работал у нас на бум фабрике, в макулатурном цехе. Мы с девчонками называли этот цех — . Там можно было всякие интересные книжки найти. Но в мы ходили не за этим. Там, за горами тюков с макулатурой всегда сухо и тепло. Прямо в рабочее время можно встречаться с парнями. Пошла книжки читать — да трахаться пошла в макулатурный.
Была на заводе и настоящая библиотека, говорили, что много там хороших книг. Потому, что из наших, заводских никто книжками не интересовался, не тащили их, вот и было чего почитать.
У меня ещё не было никакого плана, когда я автобусом поехала на торфобрикетный. И когда возле остановки встретилась со вчерашней , я ещё не знала, что будет потом. Она была такая же чистенькая, аккуратная и гордая, как и вчера вечером. Она сегодня была одна, без подруг, потому и не задирала нос, а даже обрадовалась, что меня встретила.
— Здравствуй! — уже не на вы — не издевается.
— Куда, — говорю собралась, — если не секрет?
— В библиотеку, — говорит. — Правда ли, что у нас на бум фабрике библиотека хорошая?
— Библиотека у нас классная, — не соврала я.
— А не на фабрику ли я еду.
— Конечно на фабрику, куда же ещё!
Вот тут я мигом всё и сообразила. Пришло время расплаты. Не долго я ждала благоприятного момента.
— Знаешь, — говорю, — есть тут дорога вокруг пруда, через заводскую плотину. Короче намного, и места красивые. Прямо на завод попадём, а там тебе и библиотека будет.
Доверчивая она оказалась, пионерки — они все доверчивые. Пошли мы с ней пешком, вокруг, через плотину. Она идёт, подпрыгивает, болтает без умолку.
— Ах, как она книжки любит, и что не знала сразу, чем заниматься будет в каникулы. А вот теперь, мол, будет в тёткином саду в тени под вишней сидеть и книжки читать.
Длинноногая, стройная, на пол головы выше меня. Гладкая такая, холёная, породистая, стерва.
— А чего, — спрашивает, — меня зовут?
— Да в детстве, говорю, часто в кровать писалась.
Всему верит!
На плотине вода вниз с рёвом катится, сыро от брызг, прохладно. Я через решётку перегнулась, свесилась вниз. Вода совсем рядом. Гладкая, как огромный, толстый удав, кольцами по бетонному желобу плывёт. А внизу пена, пышная, грязная, клочьями плавает. Долго смотреть — голова кружится. Поднимешь голову, долго ещё перед глазами плывёт и вертится земля.
— Подойди сюда, — кричу, — поближе, не бойся.
— Не боюсь, — кричит в ответ.
Подходит, к самой решётке. Правда не боится, смелая.
— Наклонись ниже, к самой воде.
Наклонилась. Я ей по плечу хлопнула.
— Пошли, говорю, вымокнем здесь.
Забора со стороны плотины нету. Сразу за плотиной, заводские цеха.
— Подожди, — говорю, — сейчас попрошу кого нам дверь в цех открыть — иначе в заводоуправление, где библиотека, не попасть.
А там, за макулатурным цехом, Толик на бульдозере сгребал огромные, связанные и уже расползшиеся от дождя тюки макулатуры. Я подошла, он заглушил мотор.
— Ну чего, — говорит, — надумала наконец, сама пришла!
— Не, — говорю, — тут одна городская интересуется. Я про тебя рассказала — так она говорит, что в Москве таких, как ты через себя за вечер троих пропускала. Я ей про нашу рассказала, так она хочет попробовать. Книжки, говорит, очень люблю читать, особенно толстые.
— Молодец, , правильно соображаешь! Свою шмоньку погодуй пока, пусть подрастёт.
— Так это тебе в приспичило? — оценивающе глянул Толик. — Зовут-то как.
— Ольга, — с улыбкой протянула руку .
— Книжки любишь, молодец девка! Пошли, пока никого нет, — позвал нас за собой Толик.
— Она, — говорю, — иной раз за вечер три штуки, вот таких толстых, прочитать может! — показала я пальцами, — Правда?
Ольга утвердительно кивнула. Толик …открыл ключом железную дверь,
— Это чтоб не лазили здесь, кому не положено, — пояснил Толик.
Мы зашли во внутрь, Толик захлопнул дверь, запер её изнутри. Медленно повернулся к нам и так же медленно стал расстёгивать штаны. Пионерка стояла, заворожённая, большими удивлёнными глазами, глядя на то, что происходит. Она ещё не догадывалась, ЧТО сейчас будет. Толик переступил через упавшие брюки. Его , втянутая в живот, непомерно толстая, словно отражение в кривом зеркале в комнате смеха, толчками начала надуваться и расправляться. Так надувается камера от автомобильного колеса.
— А такую книжку ты читала! — потряс своим хозяйством Толик.
Я крепко ухватила сзади за талию. Её всю трясло крупной дрожью. Она не сопротивлялась, не кричала, только не мигая смотрела на Толикино .
— Толик, — говорю, — эти столичные бляди, чтоб получше завести, кричат, вырываются, для вида. Эта вот целкой прикидывается.
— Для меня вы все целки — и девки, и старухи. Ну-ка, снимай трусы, покаж свою моему !
Я задрала юбку и попыталась стащить с неё трусы. Пионерка ожила, схватила меня за руки, пытаясь вырваться из моих крепких объятий. Толик подошёл к нам вплотную и как даст ей звонкую оплеуху.
Видимо, её раньше никогда не били, она удивлённо, сдерживая слёзы, часто заморгала ресницами. Потом резко отпустила меня и закрыла себе лицо руками. Я не зевала, одним движением стянула до пола её жёлтые трусы. Толик распахнул ей блузку, пуговицы полетели в разные стороны. Она схватилась за свою юбку, запихнула подол между ног, сжала коленки. От страха она не могла говорить, только мычала, как немая. Толик разошёлся серьёзно.
— Блядь, хорош придуриваться, раздевайся!
Я схватила её под мышки, а Толик стал тянуть её за ноги на себя. Пионерка потеряла равновесие, отпустила юбку. Толик стянул юбку вниз, через ноги, порвав замок. Я тем временем быстро и умело ловко сняла с неё блузку. Пионерка осталась в одном лифчике. Толик сгрёб его одной рукой, порвав бретельки и застёжку. Было ей на вид лет 15, но цыцки у неё были что надо — не то, что мои, как гузки у общипанной курицы. Я сидела на коленях, крепко держа под мышки. Она отбрыкивалась от Толика ногами, но он на это ноль внимания. Ухватил её за колени и раздвигает ей бёдра своими ручищами.
— У, как хорошо потекла, — потрогал у неё Толик, — а ещё не хочет!
Он пристроился у пионерки между ног, задрал её колени себе на плечи, и стал возиться со своей , пытаясь затолкнуть её в Ольку-пионерку. Та брыкалась изо всех сил и юлила задницей. Но Толик очень хорошо придавил её, сама по себе знаю — никак не вырваться! Наконец, он всё-таки поймал её на — его голый зад замер на мгновение, Олька тоже прекратила брыкаться и Толик одним толчком мощно и резко опустился вниз. Вот тут у опять прорезался голос. Она так пронзительно
— Прекрати, она же не живая! Прекрати, слышишь! — орала я ему в ухо.
Толик остервенело терзал безжизненное, с откинутой на бок головой, тело . Когда до него наконец дошло, он медленно положил её на грязный бетонный пол, тупо уставился на это сломанное, поникшее, совсем уже не гордое, беззащитное в своей тоскливой наготе, юное тело. Совершенно не замечая меня, забегал, засуетился, наклонился к ней, приложил ухо к груди, приподнял, потряс за плечи, словно остановившиеся часы.
Я проскользнула к двери, трясущимися руками отодвинула тяжёлую задвижку, с трудом приоткрыла железную, скрипучую дверь, и сломя голову, не разбирая дороги, пулей пролетела через весь завод. На проходной, столкнулась с группой спешащих на смену молодых парней. Выбила из рук одного из них какой-то свёрток. Мелкие железяки со звоном поскакали по плиткам пола.
— Эй, , полегче на поворотах!
Я не помню, как оказалась дома. Я слонялась из угла в угол, не находя себе места, меня трясло, руки колотились, зубы стучали.
Мамка, как пришла то сразу догадалась. Она уже слышала о том, что произошло на заводе. Толика так и застали сидящим над поруганным телом. Толку от него добиться не смогли, но мамке уже насплетничали, что я, как сумасшедшая мчалась через заводскую проходную.
Я не отпиралась, рассказала ей всё.
— Пошли в милицию, всё там повторишь. Только, сначала расскажешь про вчерашнее, и что Толик твой грозился убить тебя, если ты не приведёшь эту Ольку к нему вместо себя. Поняла! Шкуру свою спасай, дура, ему всё равно хана!
Стоило мне только раздвинуть ноги и показать, начинающий зеленеть громадный синячище у меня между ног, как седая, суровая милиционерша сразу смягчилась, сочувственно смотрела мне в глаза и кивала головой, веря каждому моему слову.
До самого суда над Толиком я не отступала от своих слов. Сколько следователь не давил на меня, я твердила своё. Мамка наняла адвоката, и тот стоял за меня горой, не давая следователю кричать, или ещё как добиваться от меня другого признания.
На суд я явилась в длинной юбке, с косичками. В белых гольфах. Суд был закрытым, так, что скамейки для зрителей были пустые. Я повторила всё опять, иногда даже бросая быстрый взгляд в сторону Толика, словно ожидая, что он подтвердит мои слова. Толик горячился, пытался вскочить, но ему не давали и крепко держали с боков два здоровых охранника в форме. Когда ему наконец дали слово, он сбиваясь, стал говорить, что меня перетрахал весь посёлок, что я стерва, каких свет не видывал, и что меня надо разодрать на части. На свидетельские показания Толикиных дружков, против меня, наш адвокат сказал, что я жертва насилия, что мне нанесена тяжёлая моральная и физическая травма. Что моё поведение очень легко понять, и зачитал бумагу, где было свидетельство об изнасиловании меня отчимом, когда мне ещё только исполнилось двенадцать:
Фу, про себя ухмыльнулась я. Это ещё кто кого изнасиловал! Отчим работал шофёром и иногда учил меня управлять своим грузовиком. Я сама стала елозить у него по бедру, и добилась, что промокли не только мои трусы, но и его толстые рабочие брюки. Я сама помогала ему их расстёгивать. Сама уселась на его горячий твёрдый конец, и как на салазках, мокрым, склизким, раскрытым своим нутром, ездила по всей его длине, …пока он не выдержал и не впёр его мне, рыча как лев. Уже потом, когда все эти испуганные тётеньки, боясь произнести настоящие слова, расспрашивали меня, что же произошло, я говорила совсем другое. А зачем он сбежал? Я бы молчала, да и мамка бы по-тиху смирилась — такой мужик на дороге не валяется:
Толику дали пятнадцать лет. Говорили, что ему не повезло, расстрел — более мягкое наказание, по сравнению с тем, что ожидает его в тюрьме.
Прошёл ровно год.
Жизнь не стояла на месте. Всё прошло, позабылось. Первое время, правда, ходили всякие слухи, но большинство считало меня несчастной жертвой монстра-насильника.
Я изменилась, подросла. Из худой, облезлой сучки, я превратилась в красивую, стройную, грудастую, крутозадую суку.
Местные заводские парни перестали меня интересовать. Я сошлась с одной крутой девчонкой с торфобрикетного. У неё были знакомые парни в дачном посёлке, что в десяти километрах от завода. Светка, так звали мою новую подружку, стремилась попасть в столичные проститутки и постоянно рассказывала мне, как шикарно она будет тогда жить. В каких автомобилях ездить, с какими людьми иметь дело, а главное, какие классные у неё будут шмотки. У меня были несколько иные планы, но и я всей душой стремилась вырваться из этой трясины, которую готовила мне судьба, останься я на бум фабрике ещё год или два.
Светка брала меня с собой всякий раз, когда её приглашали к кому-нибудь на дачу. Сауна, бассейн — отличные напитки. И платили нам не плохо. Так, что задаром я уже ни под кого бы не легла.
Мужики приезжали из столицы оттянуться. Некоторые решали свои дела, и на нас особого внимания не обращали. Так, что мы резвились в своё удовольствие, брызгались водой из бассейна, бегали друг за дружкой, хохотали. Некоторые старички любили молодое наше мяско. Заставит какой дедуля ноги раздвинуть, уставится в упор, сопит и разглядывает, потрогает чуть-чуть и опять смотрит. Прямо дышит тебе в задницу. А кто любил наши забавы смотреть. Для таких мы спец. программу разработали — я свою кликуху не забыла, и гвоздём программы был номер в бассейне. Светка плавала внутри, а я сидела на корточках на краю и охотилась на неё из своей стрелялки. Короткими и сильными струями я попадала в неё, если Светка не успевала спрятаться с головой под воду. Смешно было, когда я попадала ей в глаза или в рот. Светка не понарошку чуть не захлёбывалась, фыркала, трясла головой. Не знаю, как Светке, а мне было очень смешно.
Толстый один, добродушный такой дядечка, любил запихивать одной из нас свёрнутые в трубочку долларовые купюры, а другая должна была только языком и зубами вытаскивать. Иногда так глубоко запихивал, что приходилось потрудиться. Правда стоило немного подождать, и скрученная бумажка сама вылезала на поверхность.
Все они, в большинстве, были люди не вредные. За полгода, что мы со Светкой занимались этим ремеслом, серьёзно не повезло нам только один раз. Очень пьяная компания, какие-то злые, хмурые люди. Хозяин дачи, Виталик, лебезил перед ними, унижался. Под конец они так разошлись, что стали нас сильно бить, перетрахали во все дыры, сразу по несколько человек одновременно, и выгнали ничего не заплатив.
Я неделю отлёживалась, приходила в себя. Виталик звонил, интересовался самочувствием, сочувствовал.
Когда же мы со Светкой объявились опять, посвежевшие, неунывающие, громко и заразительно смеясь. Виталик предложил нам свой план.
Он сказал, что таких, как мы молодых да ранних везде полно, избыток — а вот хорошего клиента найти трудно. Есть, мол, люди, и очень высоко, при этом он показал пальцем в потолок, которые готовы платить очень неплохие деньги за не совсем обычные услуги.
Что это за услуги? И он тут же привёл пример: банька и берёзовые розги.
— Ну уж нет, это не для меня! — вскочила я, недослушав. — От мамки получила сполна!
Светка молчала. А Виталик продолжил:
— У меня есть клиенты, готовые платить штуку каждой за полсотни берёзовых розог.
— Выйди, — говорю, — на улицу, там много берёз, нарежь себе сколько хочешь. Я то тут при Чём?
— Круглая молодая попка нужна ещё в придачу. Мамка тебя задаром порола, а здесь верные большие деньги. Заработать сможешь на приличную жизнь.
— Мамка меня не даром порола, а ума мне в задние ворота вколачивала. Так, что меня от этого дела уволь, не дурочка! Ну а ты, Светка, чего молчишь?
— Я думаю, что ума можно было и побольше вколотить. У меня есть идея! Мы будем применять обезболивание!
— Как это? Наркоз, что ли? Лучший наркоз — молотком по голове!- засмеялась я
— Компресс из раствора новокаина на задницу, прямо перед поркой! А кричать громко ты сможешь, будешь мамкины уроки про себя вспоминать.
— Молодец, Светик! — закричал восхищённый Виталик, — Голова! Уважаю! Далеко пойдёшь!
— Надо сначала это дело испытать, скептически отозвалась я.
— Завтра, девочки, я всё привезу, у меня есть очень хороший знакомый, врач-анестезиолог. Попробуем. Подберём состав, концентрацию. Верю, что дело пойдёт! -, прохаживаясь по комнате, в нетерпении потирая руки, проговорил Виталик.
Замечательная у меня подружка, сообразительная, находчивая!
Дело оказалось верное. Три порки в неделю, Виталик говорил, что всё расписано на несколько месяцев вперёд, только солидные клиенты.
Все просто. За несколько минут перед поркой надевали длинные, до колен, трусы, с начёсом внутри, пропитанные обезболивающим раствором, сзади, на ягодицах и ниже, потому, что клиенты норовили стегнуть и по ляжкам. Когда кожа становилась онемевшая, совершенно не чувствительная, трусы снимали и появлялись перед клиентом в лучшем виде. Получали свою порцию, крик был что надо, лучше настоящего, и — штука каждой. Сколько имел с этого Виталик — не знаю, думаю, ему хватало, а главное: его-то задница была цела. Нам же приходилось не очень сладко, особенно когда отходила заморозка. Но за двенадцать штук в месяц — я готова была продолжать.
Светке я доверяла во всём. Однажды, как-то мимоходом она спросила, правда ли то, что говорили обо мне и о Толике. Что Толик не заставлял меня приводить к нему приезжую девчонку, а я всё специально подстроила. И что я даже помогала ему её изнасиловать.
Я не стала скрывать правду от своей лучшей подруги, и даже рассказала ей все подробности. Та грызла себе ногти, внимательно, не перебивая, слушала. Видимо, ей не очень понравился мой рассказ, и когда я закончила, она быстро перевела разговор на другую тему.
— Есть клиент! — как-то однажды предложила Светка. — Платят вдвойне. Ты как?
— Я всегда готова, как пионерка! — шутливо ответила я.
клиентом оказались два высоких, здоровых и не бритых кавказца. Я знала, что кавказцы не такие уж и жестокие, как кажутся, поэтому не испугалась. Эти сказали, что платят больше, потому, что предпочитают нас связать.
Нам показали две массивные деревянные рамы, с приделанными к ним ремнями для привязывания.
— Хорошо, мы пойдём готовиться, нужно почистить пёрышки, привести себя в порядок, чтобы предстать …пред вами в лучшем виде.
Мы со Светкой вышли.
— Ты знаешь, с кем мы имеем дело? — Спросила я Светку. — Не хотелось бы залететь.
— Всё в порядке, мне рекомендовали их очень надёжные люди. Лёгкие деньги, не беспокойся!
Раз Светка ручается, я ей верю, как себе. Пока Светка готовила наркоз, я скинула всю одежду и рассматривала своё тело в зеркале во всю стену ванной. Себя надо любить, а мне было, что. Тугие, как мячики, с коричневыми сосками, крепкие грудки, даже не грудки а грудищи — выросли, голУбки, гордость моя! Талия — такая же гибкая и тонкая, но бёдра! Ах, бёдра! Несколько шире, чем я бы хотела, но мужчины считали наоборот, что бёдра у меня класс. Пришлось с ними согласиться — зад у меня шикарный. Ноги длинные, стройные, кожа гладкая, слегка матовая внутри, не гусиная, как раньше. Бархатная. Волосы я не брею, но их не много — чуток под мышками и на лобке вертикальная полоска — только вокруг самой щелки.
— Давай, скоро выходить, потом любоваться будешь! — позвала Светка.
И подала мне смоченные раствором трусы. Я с трудом натянула мокрую толстую ткань.
— Добавь сюда, — попросила я, указывая на сухой участок. Светка приложила бутылку горлышком к этому месту и хорошо его смочила. Она сама была уже готова.
— Дэвушки, мы вас ждём, — постучали в дверь.
— Сейчас, уже идём, — успокоила клиентов Светка.
— Давай, Тонька, пошли, время вышло, уже должно действовать.
— Подожди, что-то до моей задницы ещё не дошло, минутку ещё.
— Пошли, снимай компресс, там дойдёт, сама знаешь.
Я стянула, тёплые от моего тела, толстые трусы.
— Мальчики, ваши маленькие сучки готовы принять наказание за свои тяжкие грехи! — С этими словами Светка открыла дверь и мы вышли в комнату, где стояли эти деревянные распялки.
Меня начали привязывать первую. Не люблю я этих привязываний, но раз Светка сказала, значит можно верить. Сначала, меня привязали за пояс к поперечной планке. Который помоложе вежливо поинтересовался, не туго ли.
— Нормально, говорю, давай дальше.
Ноги расставили пошире и привязали за лодыжки к вертикальным стойкам. Потом положили туловище плашмя на широкую поперечную доску и привязали вытянутые руки к дальней поперечной планке.
— Вторую девчонку оставим на потом, с этой разберёмся сначала, — сказал старший.
Я подумала, что Светка влипла, ведь заморозка скоро пройдёт. Но она стояла совершенно спокойная, и я решила, что она уже знает, как выкрутиться. Так что волноваться за неё нечего. Но тут кавказцы вытащили из сумки короткие кожаные хлысты. Хорошенькое дело!
— Эй, ребята, мы так не договаривались! Отвязывайте! Светка, скажи им!
Светка стояла не шелохнувшись.
— Испугалась, наверное, — подумала я.
Я попробовала вырваться. Не тут то было, Классно привязали, гады.
Первый удар гибкого, кожаного хлыста просто ошеломил меня. Наркоз не действовал! Я чуть не выскочила из шкуры от боли.
— Светка! Ты что, всё специально подстроила? За что!- испуганно закричала я.
— Ребята, вы знаете, что надо делать с убийцей моей сестры. Засеките стерву до смерти, она ваша. Только помните — сразу очень сильно не бейте, пусть сполна!
Я онемела. Светка — сестра ! Это конец! Я пропала!
Плаксивым, срывающимся от безнадёжности голосом, стала молить Светку, мамочкой и боженькой просила пощадить меня. Куда там!
— Олька молила о пощаде? Не думаю, она гордая была! Умри, сука, по-людски! — презрительно и беспощадно, приговорила Светка, — Жарь её, ребята!
Боль раздирала меня на куски. Жалящие укусы кожаных хлыстов рвали моё нежное, моё прекрасное юное тело.
Они били и вслух считали удары, били и считали.
Где-то второй сотне я первый раз потеряла сознание. Нет, они не сжалились, не добили меня. Они принесли холодной воды в ведре и вылили мне на голову и плечи. После того, как я пришла в себя, всё повторилось. На этот раз я потеряла сознание быстрее. Опять ведро воды, и опять невыносимые удары хлыстов — стучали вдвоём по очереди, стоя по сторонам, словно из ковра пыль выбивали.
Я теряла сознание опять и опять. Меня снова обливали водой и продолжали сечь хлыстами.
Всё, наконец пришло долгожданное избавление. Темнота:
Очнулась я в реанимации. Живучая оказалась, как кошка. Мне потом рассказали, что нашли меня уже бездыханной, завёрнутой в тряпки, на обочине дороги — видно выбросили из проезжавшей машины. В больнице, куда меня привезли, никто не думал, что я живая. Но я отогрелась под простынёй, куда меня завернули и начала шевелиться.
— Ничего, пока что барабана из кожи с твоего заднего места не получится. Но это дело наживное. — Шутил мой доктор.
Я лежала в одиночной палате, на животе, с закрытыми глазами и улыбалась. Странно, но я чувствовала облегчение, словно огромная, неподъёмная тяжесть свалилась у меня с плеч. Я уже догадывалась, точнее, наверняка знала, что это такое — это Олька- простила меня наконец.