— …Да ты погляди! Эвона какое цветастое! да с пташечками, с павушками! А матерьял-то, а? чистое хэбэ, сто прoцентов, а то и больше! Платком обернешь сверху — глаз не отвесть, вот те крест! Маша!..
— На-ша Ма-ша, ман-ная каша, пухлая мордаша, мягкая какаша…
— Машунь! Ну прям ножом пo сердцу! Неужель не нравится-то?
— Нравится, нравится, бабуль, — Маша подошла к бабушке и чмокнула ее в щеку. — Спасибки тебе. В лектории, пожалуй, сей артефакт будет смотреться несколько экзотично… но, в конце концов, должен же ученый сохранять национальную самоидентификацию?
— Тьху на тебя, прости Господи! ничегошеньки не понять, будто турок лопочет. Эх, Маша, Маша…
— …мягкая какаша, кукла-кукла-Маша, кукла-неваляша!

Ей не нравилось ее имя. Ей не нравилась вся она, сверху донизу, и это было ее тайным проклятием. Хрупкая, болезненно-ломкая фигурка, строгий (с легким декадентским надрывом) черный костюм — брюки, жилетка, пиджак а ля Гермина из "Степного Волка", темное каре, тонкое бледное лицо, как у граций Росетти, изящные очки-пенсне, и под ними — глаза, мерцающие духовными безднами, глаза-загадки, глаза-рентгены, пронизывающие насквозь, раскрывающие внутренний мир Маши, ее интеллект и глубинную суть…

Так должно было быть. Но в действительности было все наоборот: пухлые губки бантиком, огромные голубые глаза-васильки, светлые волосы, золотистые с медью, волнисто-пушистые и заплетенные в косу до колен, здоровое, крепкое тело деревенской красавицы…

Такая внешность подошла бы любой самке, мечтающей отхватить крутого мужика и листать глянцевые журналы, но не Маше – математику-вундеркинду, чьи работы вот уже несколько лет будоражили научный мир. Еще и эти платья, платья, русские платья, в которые Машу вечно рядили мама с бабушкой, делая из нее живую матрешку… Вот и сейчас бабуля расстаралась – притащила ей какую-то цыганистую тряпку, пеструю, как передник старухи Изергиль. Завтра симпозиум, сам профессор Оголевец приедет из США, – а она, Маша, будет, как розан в купеческой гостиной. Не оденет — обидит родных, которых Маша обожала, несмотря ни на что; завтра-то они непременно придут, сядут сзади, чтобы не стесняться, и будут терпеливо глотать тонны формул, любуясь, как их Машунечка стоит перед взаправдашними академиками…

Платье – ладно, пес с ним; но собственная внешность причиняла Маше самые настоящие мучения.

Самым подлым было то, что Маша знала, как она красива, и ее красота накрепко связала ей руки. Она была рабыней своей красоты. Она знала, что у нее уникальные волосы – и все мечты о стрижках-покрасках так и останутся мечтами; знала, что у нее идеальный цвет лица, щеки, губы, ресницы – и все изыски макияжа испортят то, что дала ей природа; знала, что у нее «породистый русский тип» – и любые эксперименты с имиджем будут нелепы, как зипун на негре. Она вечно обречена на эти купеческие платья, на эти платки, на длинные юбки, коралловые серьги в ушах… Маша была красива, но совсем не той красотой, какую хотела.

Даже голос подводил ее: густой, низкий, как у Фроси Бурлаковой, он гудел деревенским теплом, даже когда Маша говорила о теории хаоса, – и она злилась на него, как на непослушного пса.

***

«В семнадцать лет – такая каторга!.. И не расскажешь ведь никому… Красота ей не та, и голос не тот, и волосы не те, и слава мировая не радует в десятом классе… Зажралась девчонка. Тьфу!» — Маша не выдержала и разревелась.

Она ненавидела плакать на людях, но ей никогда не удавалось сдержать слезы. Стоило случиться чему-то, как лицо ее кривилось против воли, щеки делались малиновыми, глаза — хрустальными, и из них текло, как из крана. Вот и сейчас… Она шла по улице, и на нее пялились сердобольные мужики: как же — обидели такую лапочку, такой деревенский цветочек, такую наивную, розовенькую пусечку-блондиночку… Вээеееее!..
— Ну чего мы плачем? Глазки наши портим? Они разве для того сделаны? А?

Машу мягко, но властно удержала чья-то рука. Высокий мужчина в пиджаке стоял перед ней и насмешливо смотрел ей в глаза.

Маша хотела сказать ему что-то ядовитое, интеллектуальное, как она умела, но вместо того разревелась еще больше:
— Гээеееее!..
— Ну, ну! Он тебя обидел, да? Он негодяй, да? Ничего: ему же, дураку, хуже. Такой клад профукал! Ты ему еще покажешь…

Маша фыркнула против воли.
— …Ну вот! Улыбнулись! Ну это же совсем другое дело! А ну еще! Попробуй! Ррраз! Во-от так! И еще! И еще… Ты смотри: получается!

Машины щеки, несмотря на ее беду, отчаянно поползли в стороны.
— Давай закрепим успех, — заговорщицки подмигнул ей незнакомец. – Давай сделаем что-нибудь оч-чень приятное. Хлопнем по шампусику, например. А? Ты любишь шампусик? Ты что за зверь вообще? Ты! пушистая лисица, златокудрая девица! Как звать тебя? – вопрошал он, держа Машу за руку.

Он был самоуверен до неприличия, но при этом обаятельно-добродушен, и его обаяние оправдывало самоуверенность, как это бывает всегда.

«Мназидика. Сокращенно Мназя» — хотела сказать ему Маша, но почему-то пролепетала:
— Ма-аша…

Это прозвучало так инфантильно, что щеки у нее загорелись, как два светофора.
— Маша? Кукла Маша? А где медведь? Ты знаешь, что Маша должна быть с медведем? Можно я буду твоим медведем?

Она хотела ответить ему что-нибудь эдакое, вроде «я разговариваю только с вежливыми медведями, которые представляются даме», — но вместо этого опять пролепетала:
— Угу…

Это был какой-то кошмар: ее тело отвечало вместо нее.
— «Югю!» — передразнил ее незнакомец. — Где ж ты такая выискалась, кукла-Маша-без-медведя? Где еще такие живут? Откуда ты забрела в наш город грехов? Расскажи мне!

Маша открыла было рот… и вдруг шальная мысль мелькнула у нее в голове. Всхлипнув, она ответила:
— Та недалече. Килoметров шыссот будет от Питера. С поселка Закоптеево мы…
— Закоптеево? Как же слыхал, слыхал…
— Слыхали? — радостно подобралась Маша. — А от кого? Мож и сами были тама? — Маша имитировала бабушкин выговор, что было совсем нетрудно: она слышала его каждый день, и даже в своей речи иногда пропускала «прoценты» и «килoметры».
— Нет. Сам не был, врать не буду. А слыхал я… ты даже и не представляешь, кукла Маша из Закоптеева, чего только я не слыхал! Ну как: хочешь шампусика? С медведем, то бишь со мной?
— Шампусик… это чтой-то вроде буравчика? С чего гонют?
— Гонют? С винограду, Маша, с винограду. Шампусик – это много вкуснее буравчика, смею тебя уверить.
— С винограду? Дак это вкусно должно быть! – Маша идиотически улыбалась, глядя на Медведя. Играть куклу Машу было легко и азартно, и уже совсем не хотелось плакать.
— Вкусно-вкусно, не сомневайся! Идем!
— А кудой мы пойдем?
— А тудой. Ко мне в резиденцию. Тут рядом, на Маршала Тухачевского. Пошли?
— Ну пошлите…

Медведь хитро улыбнулся Маше и повел ее по Полюстровскому парку, не выпуская ее руки.

***
— …как, как ты сказала?
— Миша-Мишенька-Медведь, научи меня пердеть!
— Ха-ха-ха-ха!..

Они сидели с Медведем в гостинице "Турист", в его номере, и хохотали, как психи. Маша уже успела рассказать ему историю своей жизни — как она жила в приймах у тракториста Жоры Мордокваса, как он пытался ее "любовью накачать", а она сбежала к тетке Буферихе, где окучивала день и ночь капусту, как ее покусал бешеный ежик, как она подалась в Питер, закончив школу, и мыла тут посуду «в одной столовой, Стриптизь в Раю зовется»…

Маша врала вдохновенно, почти не задумываясь о том, что говорит, и Медведь, казалось, верил каждому ее слову. Смеясь вместе с ней, он нагнул голову – и они вдруг треснулись лбами; ойкнули, прыснули снова – и продолжали хохотать. Смеющиеся лица были совсем близко, и жаркие волны смеха обжигали кожу…

Тяжелая коса Маши, стянутая на макушке, размоталась и упала на Медведя.
— Бог мой! Где такую косу купила? А? Признавайся! Ха-ха-ха-ха!..

Они продолжали смеяться. Медведь вертел в руках Машину косу, грыз ее, как колбасу, взвешивал и тыкал пушистым кончиком Маше в нос:
— Пятнадцать кило, не меньше… А если расплести? А ну-ка… – он взялся было расплетать, но Маша шлепнула его по рукам:
— Дайте сюдой! Умеючи надо! Еще тут лысой остануся из-за всяких тут! – и, вздрагивая от смеха, стала ловко расплетать косу. Она делала это помногу раз на дню, и пальцы ее выполняли привычное дело быстро, будто бы не было ни вина, ни смеха.

По мере того, как коса расплеталась, Медведь тянул к себе освобожденные локоны, играясь ими и подбрасывая вверх. – Снег, снег, золотой снег! – говорил он.

Маша смеялась, но уже не так громко, и улыбалась по-другому. Она не протестовала, и вскоре вся ее роскошная грива была во власти Медведя.
— Бог ты мой! Это же в музей!.. Это же чудо природы! В красную книгу! – бормотал он. – У вас в Закоптееве много таких еще? Для меня не осталось? – спрашивал он, купаясь в волнах золотистого пуха. Встав возле Маши, он присел на корточки и подставился ее волосам, льющимся ему на лицо, как водопад. – Ты чудо, ты знаешь это, кукла Маша? Ты красивая и рыжая, как солнце. Ты чудо-растение. Ты аленький цветочек. Ты подсолнушек. Ты чудо-чудо-чудо-чудо-чудо!.. – приговаривал он, ероша ей волосы.

Подобравшись вплотную к корням, он стал массировать ей кожу на голове. Маша закрыла глаза. Его пальцы вгоняли в нее томные волны, размывающие тело и мозг…

Внезапно Медведь нагнулся над ней сверху.

Перевернутая его физиономия отпечаталась в глазах Маши, вопросительно смотревших на него. Вытянув губы трубочкой, он коснулся ее лба. Руки его мягко обхватили Машу…
— Ты любишь, когда тебе делают так?..

Между губ Медведя, снова и снова целующих ее в лоб, сновал влажный язычок, щекочущий ей кожу.

Маша застыла, как камень. Тело не слушалось ее, горло перехватило, как на морозе…
— Чего же ты молчишь, кукла Маша? – шептал ей Медведь, заходя спереди и склоняясь к ней. Маша похолодела, ожидая поцелуя… но вместо того Медведь вдруг прильнул к ее уху.

Это было так неожиданно, что из Маши вылетел хрип, низкий и рокочущий, как рычание.
— Ты перепутала, — шептал он, облизывая ей ухо и затылок, — это я Медведь, а не ты. Чего ты рычишь? Ты должна пищать, тоненько-тоненько так… знаешь, как куклы?..

Он прикоснулся к какой-то точке, чувствительной, как оголенный нерв, и Маша действительно запищала. Тело не подчинялось ей; разрыхленное вином, оно отзывалось дрожь

Медведь в самом деле будто бы доил ее. От такого доения Машу выгибало дугой, и в глазах плясали цветные круги. — Сладкая, сладкая, сладкая, сладкая дойная буренка, — приговаривал Медведь. Рука его хлюпала в мокрой срамоте Маши, массируя ее по кругу. Невыносимый массаж этот становился все быстрей, горячей, и Маша чувствовала, как закипает в ней волна телесного жара, разливаясь по всему ее телу, по всем нервам и жилам…
— …Ну, ну? — сюсюкал Медведь Маше, вдруг прекратив ласки. Он взял руками ее за щеки и вглядывался в нее взглядом, выжигавшим Машу, как лазер. Одна рука его была в густых Машиных соках, как в меду, и липла к ее щеке.

Маша застыла на пороге оргазма, садистски прерванного, и дышала тяжело, будто примчалась пешком из Закоптеева в Питер.
— …Ну? Хочешь продолжения? Хочешь, моя пушистая? Еще не поздно. Я ведь не насильник. Все добровольно. Одевайся, уходи, если хочешь. Хочешь? Хочешь??? Считаю до трех. Рррраааааз… Двээаааааа… — Медведь прижался носом к носу Маши, кривляясь ей, как ребенку, — Два с половиииинкой… Два с четвертииииинкой…

Вдруг он ловко ухватил ее за спину и под коленки, поднял — и взял на руки, выпалив при этом — Три!

Его возглас совпал с воплем ошеломленной Маши, повисшей у него на руках. — Все, кукла Маша, теперь поздно. Теперь я… теперь нам будет жарко. А? Страшно? Страаааашно? — дразнил он ее, неся к кровати. — Вот так… и ножки врозь, — бормотал он, мягко укладывая Машу, обалдевшую от желания и от того, что с ней обращались так умело и властно.

Он залез к ней, потрясая огромным членом… но вдруг нагнулся и хитро подмигнул Маше. — Медку бы, – сообщил он, пристраиваясь ртом к ее гениталиям. — Ведведи лювят вед! — бормотал он, всосавшись в ее бутончик, набухший сладостью, как спелая хурма.

Маша ухнула от неожиданности — и через минуту билась и каталась на кровати, умирая от тока, пронзившего ее тело. «Что вы… что вы дел… аааааоооуу!» — выла она; все нервные окончания ее зияли и искрили, как оголенные провода, и утроба набухла влагой, обжигавшей, как живое солнце. «Товко не говови, фто ты никовда не флыфала пво куни» – мямлил Медведь, вылизывая ей половые органы. Эта ласка обволокла Машу такой сумасшедшей сладостью, что оргазм, огромный, щедрый, влажный, прямо-таки хлынул из нее, брызнул, как гейзер, залил ее радужной патокой, зажег сладкие голубые искры в теле — и понемногу, по капельке вытек из нее, освобождая тело от жара… и только тогда Маша осознала толчки, сотрясавшие ее снизу.

Она не заметила, когда он раскупорил ее, не поняла, когда стала женщиной; был только шок от оргазма, от боли и от того, что ее УЖЕ трахают, трахают взаправду, вот прямо здесь, сейчас… «Вот оно», думала она; «вот и свершилось… Господи!» Это были и не мысли даже, а тени, обрывки мыслей, обугленные сексуальной мукой, как клочки бумаги в камине. Оргазм дрожал в ней где-то у самого выхода, набухая новыми соками, – и Маша уже чувствовала в себе твердое, требовательное, чувствовала, как оно распирает ее, разжигая скребущую боль и желание…
— Мммммммммм!.. – металась она, уворачивая лицо от губ Медведя. «Голая, голая, голая! трахают, трахают, трахают, трахают», — стучало в ее голове; вдруг ей стало страшно и брезгливо, будто она увязла в паутине… но все смыла новая волна сладости, и Маша растаяла в двух сладких омутах – во рту, залитом мягким языком Медведя, и в лоне, натянутом его огромным членом. Теперь уже она чувствовала его в себе: это было больно, непривычно — и по-новому хорошо, мучительно хорошо и сладко…
— А! А! А! А! – кряхтела она, содрогаясь под напором Медведя. Тот вдруг крепко сжал ее грудь, потянул к себе соски, как вожжи, – и Машу пронзила новая молния горячей боли, сместившись вниз, туда, где горела и кричала недолюбленная ее утроба. – Ыыыыыыыыы! – выла Маша, изливаясь лавой, и захлебнулась в новом оргазме, гнувшем ее, как лозу.

Он был болезненным, жестоким, ослепительным – и ей казалось, что тело вспарывают изнутри огненными когтями, раздирая его на клочки пылающей, кипящей влаги.

***
— …. Ооооух! С приобщением тебя! – Медведь обнимал обмякшую Машу, растирая сперму по ее животу. – С премьерой, кукла Маша, пушистенькая моя! Сколько тебе лет? Семнадцать?
— Ыыыыы… – стонала Маша, не в силах ответить ему.
— Ну вот… Ты взрослая, кукла Маша, ты теперь настоящая взрослая женщина… и ты сладкая, как мармеладка. Или как русский пряник. С медом. У тебя медовые волосы. И течешь ты медом. Ты сладкая медовая куколка!.. Хорошо тебе?
— Оооооу… Зачеееем?
— Что "зачееем"?
— Зачем вы… сделали это… Оооооуу!
— Как зачем? А зачем, по-твоему, люди делают это? Ну, ну, ну Маша, Машунька, ты чего, зайка, тебе же хорошо, маленькая моя…

Но Маша всхлипывала, глядя на Медведя прозрачными глазами.
— Сколько у вас уже было девочек? Таких, как я?
— Оооо! Вопрос в корень, что называется. Ну, раз так — слушай, плакса Маша: таких, как ты — ни одной! Таких удивительных красавиц, как ты. Таких странных, умных и талантливых врушек, как ты…
— Почему врушек?!
— …не перебивай! Ты у меня первая такая, и я тебя так просто не отпущу. Ты наврала мне, а я буду с тобой откровенен: прикипел я к тебе. Крепко. Крепче некуда. Я себя знаю. Ну что, довольна? А теперь, может, расскажешь, кто ты, что ты и зачем?
— Что расскажешь?..
— Уууу, да ты упрямая!.. Ты очень талантливо изображала деревенщину. Так умеет только питерский интеллигент, да и с высшим образованием к тому же, которого у тебя нет, потому что возраст — это единственное, в чем ты не наврала, уж я разбираюсь в этом… Первые сорок секунд я даже верил тебе. А потом мне стало ужасно интересно, зачем ты все это придумала. Расскажешь?
— А вы? Я так и не знаю, как вас зовут…
— Ишь какая! Ты, значит, в молчанку играть, а я тебе все расскажи? Э нет, кукла Маша. Лучше уж я расскажу тебе, кто ты такая. Вернее — расскажу тебе то, что я думал про тебя до недавних пор, но теперь уже сомневаюсь. Я озадачен, ясно тебе? — а я не привык к этому. Думал я, кукла Маша, что ты — клофелинщица или просто воровка. Что ты пускаешь слезу на живца, приманивая, знаешь ли, сердобольных простаков. И стало мне любопытно. Решил я упредить тебя на один ход вперед, а заодно и выяснить, что же ты такое. Решил я сделать так, чтобы у тебя ничего не получилось. Решил я сделать с тобой то, что умею… тем более, что такой красоты, как у тебя, я не встречал уж лет двадцать как. Ну что, неплохо вышло?
— Геээээээ…
— Не реви! А потом я и сам понял, что все не так. Не бывает цел… то есть – девственниц-клофелинщиц. Не так все. А как — я не знаю. А я, кукла Маша, привык знать все. И просто так я тебя не отпущу. То есть я отпущу тебя, конечно, не буду удерживать — но ты оставишь мне свой телефон и мэйл. Я прикипел к тебе, маленькая врушка Маша, и такого со мной еще не было, хоть мне и сорок два… но все равно я на один ход впереди тебя! Один-ноль в мою пользу, кукла Маша!

…Провожая ее к лифту, он повторял ей:
— Один-ноль! Помни об этом, кукла Маша, и жди звонка! — говорил он, глядя Маше в глаза. – И береги себя, слышишь? Прошу тебя!.. — крикнул он ей совсем другим тоном, когда закрывался лифт.

***

…Открытие симпозиума ознаменовалось странным казусом. Гвоздь заседания – знаменитая Маша Конькова – опаздывала, и к 12.30, когда отзвучали все торжественные речи, ее все еще не было.

Мобилка ее не отвечала, и пришлось объявить:
— Уважаемые коллеги, к сожалению, Маши Коньковой, по-видимому, нет в зале…
— Как это нет? – раздался знакомый голос. – Я тут!

К трибуне вышла черноволосая девушка в черном костюме, броско и эффектно накрашенная, стильная и изысканная, как модель с рекламы французских духов…
— Госсссспади! Ма-а-аша! – раздался вдруг старушечий вопль из задних рядов.

Все обернулись туда и посмотрели на пожилую даму с брошью, которая уставилась на девушку в черном, открыв рот.
— Не бойся, бабуль! – звонко крикнула ей девушка. – Это всего лишь крем-краска. Смоется за две головомойки. Я специально попросила такую. Здравствуйте, уважаемые коллеги, уважаемые участники и гости симпозиума! – она повернулась к столу, за которым расположилась комиссия. – Прошу простить мне этот маленький маскарад. Смею уверить вас – я изменилась только внешне, и то не надолго. Здравствуйте, господин Медв… извините, Оголевец! – обратилась она к высокому мужчине, который пристально вглядывался в нее. – Надеюсь, вы узнали меня? Думаю, наш счет изменился. Один-один, верно? А то и два-один. В пользу сами знаете кого… Впрочем, это покажет наша сегодняшняя дискуссия. А теперь – предлагаю приступить к повестке дня…